Сделав ещё несколько шагов вперёд, я остановился, потому как слева от меня я увидел нечто невероятное. Я увидел статую, вернее, я увидел дом, который был статуей. Мне трудно подобрать слова, постараюсь пояснить как можно понятнее. Слева был дом, точно такой же красный дом с зелёной крышей, как и все те дома, что встречались мне на этих двух улицах, вот только домом по сути была только одна его половина. Другая же половина была статуей, огромной женщиной примерно девяти метров в высоту. Она была сделана из того же материала, что и сам дом, в ней даже были зарешеченные окна, как будто бы неведомый мастер вырубил скульптуру женщины не из куска камня, а прямо из целого дома. Не знаю, как это было сделано, но когда я смотрел на статую, у меня захватывало дух. Она была величественной и величавой, вместо глаз у неё были черные окошки, на поясе и могучей груди ютились балкончики. Фигура женщины выражала не то чтобы смирение, а, скорее, вынужденную покорность. Я смотрел, и мне казалось, как будто великаншу поймал в свои лапы дом, а она, силясь вырваться и понимая, что это бесполезно, всё равно не опускает головы. Чем больше я на неё смотрел, тем больше я верил в то, что статуя сейчас оживёт, сделает шаг вперёд и растопчет меня как мелкую букашку. С большим трудом мне удалось отвести от неё глаза и быстро-быстро зашагать дальше, чтобы избежать искушения оглянуться и снова встретиться с гордым и холодным взором статуи.
Я шел всё дальше и дальше, постепенно приходя в себя и начиная думать уже о повседневных делах. Я размышлял, успею ли я вовремя подготовить пакет документов для ежемесячного отчета, даст ли аккредитацию посольство Чехии, не надо ли побеседовать с Настиным учителем труда, чтобы перевести мою боевую девочку со скучных уроков кройки и шитья на более приятные ей уроки по выпиливанию, вырезыванию, забиванию гвоздей и прочих чисто мальчишеских радостей. Я до сих пор не понимал, почему уроки труда делятся по половому признаку, как будто бы все девочки должны непременно хотеть вязать и вышивать, а пацаны работать с лобзиком и стамеской. Я в жизни не забил ни одного гвоздя, при виде отвёрток и топоров меня охватывает тоска, потому для меня школьные уроки труда были натуральной мукой. И я прекрасно понимал Настюху, которая никогда не питала нежных чувств к иголкам и ниткам, рукодельницей была отвратительной, зато уже в пять лет превосходно справлялась со всевозможными винтиками и саморезами, при одном взгляде на которые я приходил в недоумение.
