Я замолчал, и первые и последние в жизни слезы потекли по моим щекам.
— Не хнычь! — прикрикнула яга. — Сам едва от смерти ушел! Рассказывай, как было.
Рассказал. Ни слова не вымолвила в ответ яга, а вышла на двор и кликнула соседей, которые в испуге хмуром поотдаль толпились.
— Готовьте три домовины, — сказала им яга. — Старику со старухой из ели горькой, чтоб смолой яд закупорить, а Даждьбоговой жене из дуба, божеска дерева. Ройте четыре ямы. Для жены Даждьбоговой в полроста, чтоб лучи вдовца ее грели, для стариков — в рост, а четвертую — в два роста с четвертью.
— Умом ты подвинулась, яга, — сказал кто-то угрюмо. — Отродясь в два роста с четвертью не рыли.
Засмеялась яга, как закаркала:
— А не выроете, так скоро вас самих закапывать будет некому.
— Кто четвертый-то? — спросили из толпы. — Даждьбогов сын?
— Ответишь за слова такие, — сказала яга спокойно — Перед Даждьбогом ответишь.
— Прости! — взрыдали.
— Завтра жертву Даждьбогу принесешь. А ямы чтоб к полудню готовы были.
Вернулась в избу яга, разворошила мешочек, что с собой всегда таскала, накурила травами горькими. Мать уложила на лавку небрежно, деда с бабкой и вовсе на пол стащила. Потом опустилась на колени перед гостем мертвым, посмотрела пристально.
— Да, — сказала, — уходит уже, — и усмехнулась непонятно.
— Куда уходит? — спрашиваю. Покосилась на меня яга:
— Не видишь, что ли? У него уж и лица-то, считай, нет.
Вгляделся я — ахнул. И в самом деле, там, где лицо было, дымок один вьется, а черт уже и не различишь.
Но разобралась яга, что к чему, и все ж таки рот мертвецу приоткрыла. Сунула туда желудь с дуба священного, а сверху золой из печи присыпала. К рукам-ногам привязала по корешку и шепотом наговорила чего-то. Поднялась, кряхтя, с колен, зевнула:
— Все равно к утру уйдет.
На меня посмотрела:
— Нельзя тебе здесь одному. Ночь с тобой побуду.
Ничего сегодня не бойся.
— Что было-то, яга?!
— Похороним — скажу.
И уложила меня спать, а сама на полу сидела и что-то под нос напевала.
А утром разбудила чуть свет и сказала:
— С матерью прощайся.
Подбежал я к лавке, а тут луч солнечный на мать, в жару метавшуюся, упал, и расслабилось ее лицо, и вздохнула она глубоко — и утихла.
Стиснул я зубы, кулаки сжал и в угол пошел.
— Так-то, — сказала яга. — Даждьбогов сын.
А в полдень выволокла она три тела. Положили в домовины. Похоронили. Сказала яга:
— А этого не касайтесь.
Взяла веревку и подошла к гостю мертвому. Пошел и я за нею. Тела не было. На полу лежали платье и сапоги.
