Вновь поднялась буря. «Смерть!», «Родоптоксину Моцарту!», «Пусть съест невыпотрошенную рыбу фугу!» Отчего-то Моцарт их беспокоил больше всего. Магистр дождался, пока ассасины выбесятся, а потом тихо и как бы про себя произнес:
– Они пьют нашу силу…
В зале разлилась тишина.
– Кто из вас в последние дни читал стихи? Кто наслаждался прихотливой игрой красок на полотнах великих мастеров? Чью фантазию будила музыка божественных гигантов прошлого?
Молчание вибрировало басовой струной, становясь невыносимым.
– Мы, Двери Истени, единственные стоим на защите манаров. Мы собрались, чтобы отнять у злодеев наше по праву. Призовем же судьбу! Призовем же Кисмет, пусть назначит жребий свой! Пусть укажет – кому стать свободным!
– Кисмет! Кисмет! Кисмет! – грянуло под сводами. Казалось, это кричали атланты.
И зал погрузился во тьму.
Осталось лишь колеблющееся пятно света на сцене. И в него вступила тонкая женская фигура с закрытым лицом.
Сначала я решил, что Кисмет обнажена. Но женщина сделала шаг, и тело ее оделось алмазным блеском. Сияние скользило по обнаженной коже, обжигая и дразня, пряча запретные места и намекая на немыслимые тайны.
Вздох вожделения понесся по залу. Мужчины и женщины все как один склонялись перед Кисмет.
Я покосился на стоящего рядом юношу. Тот вытянул шею, жадно вглядываясь в посланницу судьбы. Пытаясь пролезть вперед, он отдавил мне ногу, но даже не заметил этого. Шипя от боли, я пнул его в колено.
Послышался хруст. Парень скособочился, продолжая упрямо тянуться к сцене.
– Кисмет! Кисмет! – шептали его губы влюбленно.
Женщина раскинула руки. Фигуру ее высветило белым, впечатав в сетчатку плавящийся огнем силуэт. Восторженно взвыв, толпа качнулась вперед. Меня больно двинуло грудью о край сцены. Хорошо, не носом – в последний миг я успел подпрыгнуть.
И, кажется, зря.
Край сцены вдавился в грудь. Сейчас я напоминал бедуина, по шею вкопанного в песок. Томительно долгий миг я ждал, что лопнут, не выдержав, ребра. Но Кисмет качнулась вперед, и толпа отхлынула.
– Вы жаждете свободы? – спросила она.
После баритона магистра, от которого плавились медные ручки на дверях, речь ее звучала блекловато. «Ж» позорно сшепелявилось, голос по-девчоночьи ушел в писк. Но ассасинам было все равно. Скоро и я перестал замечать недостатки ее голоса.
– Мир человеческий горек, – продолжала Кисмет задумчиво. – Соперничество и зависть наполняют его… Манары не болеют, а человека одолевают хвори. Пустые мечтания разрывают на части. Примете вы избавление таким, как оно есть?
