, Бургундии, Валенсии, Сарагосы, франкского Артуа, даже эти пурпурные из Авиньона — все желали получить свою выгоду.
— Так рецепт ее под запретом?
— Нет, но ты никому не должен его сообщать, — встревоженно предупредил Эрнандо. — Это большой секрет монастыря. Если нас в этом уличат, то сурово накажут. Так вот слушай, сынок: шелковую нить кипятят в новой металлической кастрюле на сильном огне; затем добавляют половину унции гвоздики, затем корицу, камедь, стручковый перец и имбирь из расчета пять адарме [120] на порцию. Когда воды останется половина, туда доливают десять аррельде [121] меда и половинку тапсии [122]. Потом все это варится до исчезновения пены. Эликсир готов и может поправить настроение самому унылому человеку или поможет испытать горячие ласки самой бесчувственной женщины. Ручаюсь за то, что он обладает по-настоящему чудесным действием. Запомни рецепт, потому что может настать день, когда тебе понадобятся деньги, а на этом можно хорошо заработать.
Яго грустно улыбнулся, в голове молнией промелькнули проведенные вместе лучшие годы: пять в Саламанке, где он получил степень лиценциата, два — между Монпелье и Салерно, где было много всего: приключения, успехи и неудачи. Ремесло соединило их навсегда, они стали свидетелями и участниками возрождения медицины, когда новый человек вырвался из монастырских стен, разрушив монополию клерикалов на духовную жизнь. Прежний универсальный уклад жизни, навязываемый церковью, vita antiqua [123], кончался, оба они пережили это и в Италии, и во Франции, где мастера врачевания стали почитаться как знатные люди, nobiles viri et primarii cives [124], стали уважаемыми лицами в обществе. Именно тогда он многое почерпнул, познакомившись с идеями Дунса Скота и Оккама [125], которые студенты воспринимали как глоток чистой свежей воды.
Захлебнувшись в воспоминаниях о лучших временах, Яго тряхнул головой и заботливо вытер Фарфану лоб; час за часом тому становилось все хуже. Нос истончился, будто лезвие серпа, ложе стало мокрым от пота, сухой кашель, казалось, раздирал внутренности, мешая говорить.
— Моей бродяжьей жизни пришел конец, сын мой. Жаль расставаться с повозкой и моими снадобьями. Я тебя любил, как отец, а ты мне отвечал тем же, как лучший из возможных сыновей; ужасно бросать тебя на произвол судьбы, но такова воля Божья. Бок о бок с тобой я увидел половину христианского мира и служил честно, как мог. Не забывай меня и прости, если в чем виноват. Это поможет мне спокойно перейти в мир иной.
