— Я бы, мама, приняла условия Мерумечи, — сказала Карла. — Я жду не дождусь, когда смогу покинуть нашу виллу и переселиться в другое место. Пусть даже без гроша в кармане.
— Ты лучше помолчи! — в отчаянье махнув рукой, воскликнула Мариаграция. В комнате воцарилась напряженная тишина. Мариаграция уже видела себя и детей нищими, Карла — как рушится ее прежняя жизнь, а Микеле вообще ничего не видел впереди и оттого из всех троих испытывал наибольшее отчаяние.
— Во всяком случае, — сказал Лео, — все это можно обсудить еще раз… Приходите… Приходите ко мне послезавтра, синьора… Тогда и поговорим подробно, обстоятельно.
Мариаграция приняла его предложение с бурным, унижавшим ее восторгом.
— Послезавтра, после обеда?
— Хорошо, синьора, приходите после обеда.
С минуту все четверо молчали. Наконец Мариаграция предложила перейти из гостиной в столовую.
Стол был накрыт празднично и даже изысканно. На белой скатерти в ярком свете дня сверкали хрусталь, серебро и фарфор. Мариаграция села во главе стола и, хотя стулья заранее были расставлены как обычно, решила на этот раз всех пересадить.
— Мерумечи, вы садитесь вот сюда, ты, Карла, — напротив, а ты, Микеле, — сюда…
Непонятно было, поступила ли она так, чтобы придать особую торжественность семейному празднику, либо по прежней, не забытой еще привычке принимать и рассаживать в подобных случаях куда больше гостей.
— Мне хотелось, — сказала Мариаграция, приступая к еде, — устроить сегодня для Карлы такой обед, на какой только я способна: со всевозможными яствами, словом, настоящий праздничный обед… Но как? В наши дни это просто немыслимо… Моя повариха хотя и не плоха, но до хорошей ей далеко… Ей надо все указывать и показывать — сделай это так, а это вот так… Но нет у ней страсти, любви к своему делу. А когда нет страсти, то, сколько ни старайся, ничего не получится.
— Ты права, — с самым серьезным видом подтвердил Микеле. — Я, к примеру, как ни пытался дать пощечину Лео, ничего не вышло… Мне не хватило страсти.
— При чем здесь это? — прервала его Мариаграция, покраснев от негодования. — При чем тут Лео?… Речь идет о моей поварихе… Ах, Микеле, ты верен себе!.. Даже в такой день, в день рождения сестры, когда нужно забыть все обиды и веселиться от души, ты говоришь о пощечине, о ссорах. Право же, ты неисправим!
— Пусть себе говорит, синьора, — сказал Лео, не отрываясь от еды. — Мне это безразлично, я его и не слушаю вовсе.
— Молчу, мама, молчу! — воскликнул Микеле, вовремя сообразив, что задел ее за живое. — Не сомневайся, я буду нем как рыба и не стану больше отравлять семейное торжество.
