Со временем, конечно, слухи и любопытство уступили место удивлению перед переменой, происшедшей в характере царя, потому что теперь он правил с пылкой привязанностью к своему народу; словно бы пробудившись ото сна, в первый раз осознал всю меру человеческой невинности, испорченности и страдания.
Прежде замечавший лишь собственное горькое одиночество, теперь он начал исправлять участь подданных, вкладывая в это дело те же усилия, с которыми они старались просто выжить. Не было человека в его стране, который не сумел бы принести слово царю, будь то осужденный преступник, разоренный налогами купец или побитый слуга. Все могли припасть к его стопам, зная, что жалобу услышат. Столь ревностная забота о народе обеспокоила многих, привыкших к правлению иного рода, и в стране стали не без ехидцы поговаривать: «У него ночью одна царица, а у нас днем — пять царей».
Но народ неспешно, не понимая причин подобного пыла, начал отвечать любовью царю, и поговаривать стали уже о том, что если бы вселенная не ведала правосудия, то его непременно придумали бы в Камбудже.
Причин для подобного изменения, как прекрасно знал сам царь, было две: во-первых, он был счастлив — впервые за всю свою жизнь — и хотел, чтобы все остальные разделяли его радость; во-вторых, ему казалось, что, чем усерднее он трудился, тем быстрее проходил день, приближая его к вечеру и встрече с царицей. В свой черед, как она и обещала ему, счастье, которое он черпал в их любви, делало радостным даже часы разлуки… Так освещает нашу ночь давно закатившееся солнце, прибегнув к доброй помощи луны. Так научается человек ценить день, ночь и сумерки вместе со всем, что умещается в них.
Быстро летели годы. Царь не провел ни одной ночи вне золотой башни, а это означало — помимо всего прочего, — что в Камбудже во время его правления прекратились войны, и нагиня всегда встречала любимого, называя его тайным именем, которое дали ему при рождении жрецы и которого никто более не знал. В ответ она открыла ему то имя, которым зовется среди нагов, однако отказалась явиться в том истинном обличье, которое принимала среди своего народа.
— Здесь с тобой я такая, какова моя истинная природа, — говорила она. — Мы, наги, вечно переходим из воды в землю, из земли в воздух, из одного облика в другой и скитаемся между мирами, между желаниями и мечтами. В нашей башне я такова, какой ты знаешь меня, не более и не менее, и мне не нужно знать, в каком обличье ты сам восседаешь в суде, решая, жить или нет человеку. Здесь мы оба свободны, словно и ты не царь, и я не нагиня. И пусть все останется так, как есть, дорогой мой.
