Однажды ночью в исступленье зверском
мне рассказать хотелось о Каменском…
"Кому бы это надо? Ну, кому?"
так думал я, и лишних слов не тратил,
и на машинке не стучал, как дятел,
поскольку света не было в дому.
Я был тогда варягом деревенским,
гостил на даче у друзей, в избе,
вернее…Что мне о своей судьбе
вдруг размышлять, тем паче о Каменском?!
Он был, как говорят, поэт "не мой",
хоть я молчал об этом, как немой.
А ночь была темна и молчалива,
хотелось — нет, не балыка и пива,
а дружеской бессонной болтовни,
когда слова — не стертые монеты,
когда свергаешь все авторитеты,
когда сверкают истины огни.
Но, право, я заговорил красиво,
то бишь неточно…Как бы красоту
той ночи передать мне? На лету
звезды мелькнувшей вспышка осветила
мне жизни воплощенную мечту;
то, что я в людях восхищенно чту.
За русской печью на диване старом
дышал хозяин — нет, не перегаром,
поскольку мы не привезли вина
дышал, наверно, чаем и вареньем,
бурчал сквозь сон — морочили виденья,
как говорил я, ночь была темна.
С ним рядом — я воображал неловко
спала жена (ей утром снова в путь),
и было нетактично заглянуть
в ее такую милую головку;
обычно наши споры об искусстве
во мне рождали тягостные чувства.
Я думал, что за годом год проходит,
и ничего во мне не происходит,
одни и те же мысли крутят круг;
меж тем как совершенствуется явно
и прозу пишет все сильней подавно
ее неподражаемый супруг.
Перечитал строфу, и стало грустно,
какой-то лед в словах; рокочет речь,
но постоянно в ней картавит желчь;
и та вода, и то же, вроде, русло,
но вместо ожидаемой картины
живой реки — комок болотной тины.
А, впрочем, ночь воистину была
не говорлива вовсе, не бела,
и ходики на стенке не шуршали,
и мыши не скрипели по полам,
и сумрак с тишиною пополам
затушевали прочие детали.
