Воткнутый остол удерживал нарту, пока Динго не скрылась за увалом.
Шли дни. Щенок не брал из рук пищу, не подпускал к себе. Его клыки дробно клацали, а глаза горели синеватым пламенем. В них жил страх и ненависть. Поджав хвост-полено, щенок часами сидел в углу коридора и рычал, рычал.
Кряжеву казалось, что уже никогда не приручить этого зверя. Лопалось терпение, и порой хотелось открыть дверь и пнуть его на прощание. Но он продолжал сидеть против щенка и ласково окликать:
— Дик, дичок, дикий. Ах, ты дикарь… Дик, Дик…
Пес склонял голову набок, прислушивался к звукам человеческого голоса, поглядывал на жареные кусочки мяса, замолкал на время, чтобы с новой силой начать свое монотонное «Рыр-ррр…»
«Прошло уже две недели, — писал Кряжев в дневнике, — а примирения нет. Дик не хочет признавать меня другом. Ночью скулит, перекликаясь со своей матерью. Кажется, в этом секрет неугасимой дикости. Пристрелю сегодня старую. Будет спокойно ей, мне и щенку».
За окном слышался жалобный плач овчарки, а в коридоре ей вторил Дик.
Кряжев оделся, взял ружье и вышел.
В морозном небе перемигивались звезды. Лунный шар висел над крышами.
«Только бы не поддаться жалости, а то не выстрелю», — уговаривал себя Кряжев.
Подтягивая за собой ружье, он полз по-пластунски. Не более двадцати метров отделяло его от одичавшей собаки.
Пора! Он резко поднялся. Приклад уперся в плечо, на холодную сталь крючка привычно опустился палец.
Динго перестала выть, склонила набок голову.
«Почему не убегает? Неужели не видит? Совсем ослепла».
— Динго!
Динго не шевельнулась: она не слышала.
Ружье медленно опустилось.
Теплые ветры, долго гулявшие за океаном, возвращались на остров, а вместе с ними прилетели птицы.
Первые табунки уток опустились в талые места, облюбовали кочки для гнездовья.
Еще падал мокрый снег, но не задерживался на крыше, стекал каплями на низкую завалинку.
Солнце просыпалось рано, заглядывало в сонные окна домов, мерцало в каждой оледеневшей снежинке, и сиял ослепительным светом еще заснеженный вулкан.
А в долине реки уже селилась весна. Весна зеленела в проталинах, голубела в разводьях, соком наливалась в ивовых почках.
Собаки стали ленивее и теряли зимнюю шерсть.
«Весна, — писал Кряжев в своем дневнике. — Снег на улицах почернел, а кое-где стаял. Из окна своего дома я вижу высокую трубу кочегарки и длинный шлейф смоляного дыма. Коптит старая, готовится к новой путине. Все в поселке пробудилось. Возле лебедок люди, в цеху люди, на улицах и на берегу — люди. И даже у катера будто крылья выросли, стоит готовый взлететь и опуститься в светлую воду залива. Красавец-катерок поблескивает свежей краской — это мой труд. Скоро придет пароход. Привезет сезонников, и закипит работа. Загудит на рейде китобой, увешанный эластичными тушами. А я? Я, наверное, уже никогда не пойду на большое судно…»
