Стал накрапывать дождь, гулко ударял по полотнищу палатки.
— Что с народом сделалось, прямо не понять. И все ведь напускное у нас! Все это неправда, что против офицеров говорят — сами понимаем. Всякие, конечно, и промеж вас бывают… Но мы-то их знаем хорошо. Разве мы сами не видим, что вы вот к нам — всей душой. Или, скажем, прапорщик Ясный… Разве такой может продаться? А вот, поди ж ты, попробуй сказать слово, заступиться — самому житья не будет. Озорство пошло большое. Только озорников теперь и слушают… Я так полагаю, что все это самое происходит потому, что люди Бога забыли. Нет на людей никакого страху…
Альбов от слабости закрыл глаза. Гулькин торопливо поправил сползшее на землю одеяло, перекрестил поручика и потихоньку вышел из палатки.
Но сна не было. На душе — неизбывная тоска и гнетущее чувство одиночества. Так захотелось, чтобы около было живое существо, чтобы можно было, молча, без слов, только чувствовать его близость и не оставаться наедине со своими страшными мыслями. Пожалел, что не задержал Гулькина.
Тишина… Весь лагерь спит. Альбов сорвался с постели, зажег свечу. Овладело тупое, безнадежное отчаяние. Нет уж больше веры ни во что. Впереди беспросветная тьма. Уйти из жизни? Нет! Это была бы сдача… Нужно идти дальше, стиснув зубы и скрепя сердце, пока… пока какая-нибудь шальная пуля — своих или чужая — не прервет нити опостылевших дней.
Занималась заря. Начинался новый день, новые армейские будни, до ужаса похожие на прожитые…
Ночь — темная, беззвездная. Дорога идет по снятому, неубранному еще полю. Веет сыростью и холодком от земли; сырость висит в воздухе, ложится на лицо и застит глаза, и без того не видящие. Только когда порозовеет чуть одно рваное облачко от безнадежно пробивающейся сквозь него луны, тогда тьма расползается на короткое время, и мгновенно кругом вырастают из земли силуэты копен — черные и лохматые; они плывут медленно навстречу, обгоняя друг друга, обтекая дорогу и вливаясь опять в кромешную тьму.
По дороге вьется лента повозок, набитых добровольцами — по шесть, по восемь, — почти бесшумно и невидно. Местами только, таясь и крадучись, проглянет тусклый огонек — то близко, то где-то очень далеко, отмечая извилистый путь колонны. И тотчас же с передней повозки загудит тихий, хриплый окрик:
— Не сметь курить!..
Повторяется, как эхо, десятки раз, прокатывается по всей колонне и глохнет в черной дали.
Проехал рысью верховой, поднял шум; на него цыкнули.
