А между тем зной, собственно говоря, был довольно умеренного характера. В полдень солнце действительно жгло камни своими отвесными лучами, но к вечеру жар быстро уменьшался, и, когда солнце скрывалось за верхушки скал, температура быстро падала, а к утру лужи на наледи затягивались тонким ледком. Но пастухи, одетые в меховую одежду и привыкшие считать лета случайным промежутком почти непрерывающейся холодной зимы, даже такую степень зноя называли неслыханной и небывалой. "Бог прогневался на эту землю, — говорили они, — и хочет умертвить нас вместе с нашими стадами!"
На наледь, прежде отпугивавшую комаров своим холодным дыханием, они прилетели теперь в большом количестве, в погоне за убегавшими жертвами. Было что-то противоречивое в этих тучах насекомых, ожесточённо нападавших на бедное стадо среди белой ледяной площади, покрытой замёрзшими лужами и окружённой побелевшими от инея пастбищами. Как будто характерные признаки лета и зимы сталкивались и существовали рядом, не желая уступить друг другу место.
Холодный вечер наступал после одного из особенно беспокойных дней. Солнце так низко опустилось на острую верхушку круглой сопки, вырезывавшуюся на западе в просвете горных цепей, что можно было опасаться, чтобы оно не зацепилось за одинокое сухое дерево, бог весть каким образом забравшееся на верхушку и походившее издали на жёсткий волос, вставший дыбом на окаменевшей щеке. На вершинах поближе уже начинал куриться чёрный туман, похожий на дым от неразгоревшегося костра. Стадо беспокойно ходило по пастбищу, отбиваясь от насекомых и неутомимо порываясь убежать на соседние скалы. Кутувия бегал взад и вперёд, заставляя возвращаться наиболее упрямых оленей. "Го-го-гок! гок! гок!" — слышались его резкие крики, гулко отражаемые далёким горным эхом. Каулькай растянулся на земле, положив камень под голову, и спал мёртвым сном. Среди этих диких камней его неподвижная фигура тоже казалась каменной. Кажется, землетрясение не могло бы разбудить его. Они чередовались с Кутувией для того, чтобы отдохнуть час-другой. Дольше этого управляться со стадом было не под силу одному человеку. Эуннэкай сидел на шкуре, подогнувши ноги, и чинил обувь брата, изорванную ходьбою по острым камням, ожесточённо действуя огромной трёхгранной иглой, в ухо которой мог бы пройти даже евангельский верблюд, и грубой ниткой, ссученной из сухожилий. Окончив работу, он тоже растянулся на земле, опираясь головой на свою неизменную котомку.
