Наверное, это наша история. Американцы — потомки конквистадоров, по факту, уничтоживших целую цивилизацию, большую часть коренных жителей континента. Потом сюда, на новые земли, приезжали искатели приключений со всего Старого света, сюда ссылали преступников, приезжали бедняки в поисках легкого заработка. Все они скрещивались с постепенно спивающимися индейцами (целые народы исчезали в течение нескольких десятков лет) — и все это за неполных пять столетий.
Теперь, когда меня спрашивают кто я по национальности, я только улыбаюсь. Я — не американец. Я — на четверть ирландец, а еще на четверть — индеец хайда. И, если честно, и громадам Нью-Йорка и Чикаго, и какому-нибудь Санкт-Петербургу, численность которого в лучшие годы составляла не больше пяти тысяч человек, я предпочитаю узкие улочки Праги или сказочный, почти эльфийский, Дублин. Я — патриот, но я хочу жить в стране, в обществе, где люди умеют создавать. Может быть, это и глупо, и уж совсем не по-американски, но я не хочу быть одним из тех, кто бомбил Белград, поливал напалмом вьетнамские деревни или стравливал между собой суннитов и шиитов. И все это только из одного мотива — жажды денег и власти.
Я дошел до этого не сразу: Нино был не единственным, с кем я разговаривал на эту тему. Была старая женщина — украинка, которая приютила меня в своем доме, когда я свалился с воспалением легких (зимы на Украине далеко не так теплы как в Калифорнии). Она много рассказывала об истории совей страны, в том числе и о страшном периоде "Оранжевой революции", когда в ее стране с попустительства американского правительства творился форменный бардак. Таких встреч было много, и поначалу я реагировал так же, как в разговоре с Нино — ершился и пытался возражать. А потом понял, что если Жанинья из Сан-Паулу говорит то же, что Януш из Варшавы, Али из Марокко и еще много кто, значит, доля правды в этом есть. И не маленькая.
Вернувшись тогда из Европы, я перечитал массу исторической литературы, и с тех пор школьные уроки стали для меня пыткой — сначала я пытался спорить, доказывать свою правоту, а потом, поняв, что моя правота никому не нужна, просто игнорировал ту жвачку для слабоумных, которую подсовывали мне как истину в последней инстанции.
Так я делал и сейчас. Смотреть на падающий за окном снег или на старательно что-то выводящую на листе бумаги Джой, было намного приятнее, чем слушать Стивена.
Что происходило между мной и Джой — я не знал. Мы все так же молчаливо кивали друг другу в коридорах, обменивались улыбками, и словно специально (хотя на самом деле случайно) садились рядом в столовой. Но сделать какой-то шаг я боялся, а она… не знаю.
