– Может, тебе лучше нести их в сумке?
– В сумке? – удивился я. – Но это невозможно. Что я скажу Джекобу?
Я расстегнул куртку, и на пол, одна за другой, шлепнулись три пачки. Сара, присев на корточки, принялась подбирать их.
– Может, нам отнести сумму поменьше? – предложил я.
Она пропустила мои слова мимо ушей.
– Я знаю, что мы сделаем, – проговорила Сара и, развернувшись, быстро вышла.
Я остался дожидаться ее, стоя посреди кухни, словно чучело с нелепо торчащими в стороны, негнущимися руками. Когда она вернулась, у нее в руке был маленький рюкзачок.
– Это для младенцев, – пояснила она и продемонстрировала рюкзак мне. Он был сшит из фиолетового нейлона – спереди, в виде аппликации, красовался динозаврик из комикса. Сара, казалось, была очень довольна своим творением. – Я кроила его по каталогу, – похвалилась она.
Я снял куртку, и мы накинули мне на плечи рюкзачок, ослабив лямки так, что он уютно осел на моем животе. Сара упаковала деньги в пластиковый мешок для мусора – чтобы мне было в чем оставить их в самолете, – потом запихнула сверток в рюкзак. Когда она закончила, я застегнул свою парку. Живот мой округлился, но в объемной куртке это не бросалось в глаза.
– Ты выглядишь несколько полноватым, – сказала Сара, похлопав меня по брюшку. – Но кому-кому, а уж Джекобу грех заострять на этом внимание.
– Я похож на беременного, вот на кого, – заворчал я. – Я похож на тебя.
Ашенвиль был убогим городишком, в котором и было-то всего две улицы – Мейн и Тайлер, на их пересечении мигал одинокий светофор. По углам этого перекрестка располагались главные городские достопримечательности – ратуша, магазин комбикормов «Рэйклиз», епископальная церковь Сэйнт-Джуд и Ашенвильский Сбербанк. Вдоль улиц Тайлер и Мейн тянулись безликие одно– и двухэтажные постройки, в которых разместились почта, служба пожарной охраны, бакалейная лавка, газозаправочная станция, аптека, столовая, магазин скобяных изделий, прачечная, две пивные, магазин охотничьих принадлежностей и пиццерия.
Все эти здания были одинаково серыми и ветхими, и ничего, кроме гнетущего ощущения, лично во мне не вызывали. Дощатые стены облупились, и краска свисала с них лохмотьями; потрескавшиеся оконные рамы были оклеены пожелтевшими газетами; водосточные трубы деформировались; ставни отчаянно хлопали на ветру; и на месте вывесок, снесенных когда-то сильным ветром, на крышах зияли черные дыры. Это был бедный захолустный городок, раскинувшийся в сельской местности, – лет шестьдесят назад, еще до Великой депрессии, знававший лучшие времена; городок, население которого с тридцатого года неуклонно сокращалось, теперь, как пиявка, присосавшийся к окрестным землям, вытягивая из них соки для поддержания хотя бы малейшей жизненной активности, – изможденный, Богом забытый, вымирающий.
