Не думаю, что тогда эти доводы могли в чем-то убедить меня. Мне кажется, в тот момент я был счастлив и чувствовал себя в безопасности. Наступил первый день нового года. Мне было тридцать лет, у меня был удачный брак, и вскоре должен был родиться мой первый ребенок. Мы с женой, прижавшись друг к другу, лежали в постели, отдыхая после сексуальной близости, и под нами, спрятанные, как настоящие сокровища, покоились четыре с лишним миллиона долларов. Пока я не видел причин для беспокойства; все было свежо, ново и многообещающе. Сейчас, оглядываясь назад, я могу сказать, что этот момент во многом был апогеем моей жизни; к нему я долго шел, карабкался, поднимаясь на эту далекую вершину, с которой потом все и рухнуло вниз. Не думаю, что тогда я сознавал неотвратимость наказания: преступление наше казалось слишком тривиальным, удача же – великой.
Сара долго молчала.
– Обещай мне, – произнесла она наконец, взяв мою руку и вновь положив ее к себе на живот.
Я приподнял голову и прошептал ей на ухо:
– Обещаю, что нас не поймают. Потом мы уснули.
На следующее утро я проснулся около восьми. Сара уже встала; в ванной шумел душ. Полусонный, я еще какое-то время нежился под теплым одеялом, прислушиваясь к тому, как поскрипывает шланг под напором воды.
Такие же звуки раздавались по утрам и в родительском доме, стоило только кому-нибудь открыть кран. Когда мы были детьми, Джекоб говорил мне, что это стонут привидения, замурованные в старых стенах, и я ему верил. Как-то ночью мать с отцом вернулись домой навеселе и устроили на кухне танцы. Мне было лет шесть или, может, семь. Встревоженный шумом, я пробрался на кухню и застал родителей в объятиях друг друга, взгромоздившихся на стул, и отец, кончая, проломил в стене дырку размером с кулак. Я в ужасе бросился к месту пролома, намереваясь заткнуть дырку газетой, пока оттуда не полезли привидения, и, увидев меня – тощего, перепуганного ребенка, в пижаме, с всклокоченными волосенками, исступленно запихивающего в стену газету, – родители мои разразились истеричным хохотом. Впервые я испытал смущение, стыд, но, воскрешая сейчас в памяти события того злополучного утра, я не почувствовал горечи или обиды на родителей – лишь ощутил щемящую тоску и жалость к ним. Я вдруг понял, что скучаю по ним, что мне их не хватает, и в полудреме я почему-то представил их сейчас здесь, в этой спальне, – моя мать, молодая, беременная, моется в ванной, а отец ждет ее в постели, под одеялом; в комнате так же сумрачно, и так же мягко поскрипывает шланг за стеной.
