С этого дня трех старших воспитывали мы с женой — вместе с тремя нашими детьми — на мысе Код.
Кстати, дети моей сестры теперь откровенно говорят о том, как им бывало страшно оттого, что они совершенно не могли вспомнить ни мать, ни отца, ну просто никак.
Старший недавно сказал мне, постукивая себя по лбу:
— Тут должен был храниться целый музей — а его нет. Думается мне, что „музеи“ исчезают из памяти детей сами по себе, автоматически, именно в минуты предельного ужаса, чтобы горе не поселилось навеки в воспоминаниях ребят.
Но для меня лично так, сразу, забыть мою сестру было бы настоящей катастрофой.
И хотя я ей этого никогда не говорил, но именно она была тем человеком, для которого я всегда писал.
В ней крылась тайна всех моих художественных достижений, всей моей писательской техники. Все, что было создано цельного, гармоничного, создал человек, художник, думая об одном-единственном читателе.
И поэтому я особенно чувствовал пустое место в самолете между мной и братом…
Пока мы с братом ждали, когда наш самолет подымется в воздух, он преподнес мне остроту Марка Твена — про оперу, которую тот слушал в Италии. Твен сказал, что таких воплей он не слыхал „с тех пор, как горел сиротский приют“.
Мы посмеялись. Брат вежливо спросил, как идет моя работа. Мне кажется, что он ее уважает, но она его несколько озадачивает.
Я сказал, что мне дико надоело писать и что одна писательница будто бы говорила: „Писатель — это человек, который ненавидит писанину“. И еще я ему рассказал, что мне ответил мой литературный агент, когда я ему пожаловался, какая у меня противная профессия. Вот что он написал: „Милый Курт, я никогда в жизни не видел, чтобы кузнец был влюблен в свою наковальню“.
Мы опять посмеялись, но, по-моему, эта острота до брата не дошла. Его-то жизнь была сплошным медовым месяцем с его „наковальней“…»
— Вы бывали в Париже? — спросили мы Курта в тот первый день, когда Натали — моя молодая приятельница, преподававшая английский в одном из колледжей, — вела свою маленькую машину по Елисейским полям.
— М-ммм… — сказал Курт, — надо сознаться, что хотя я тут был, но мало что видел. Настал конец войны, нас отправили из Дрездена во Францию, оттуда — домой. Тогда нам было не до туризма…
— Ну, теперь смотрите! — сказала Натали.
И Город-Светоч поплыл перед нами…
К вечеру мы поехали в Версаль. Парк опустел, дворец уже закрыли. Мы стояли на берегу канала, солнце с той же пышностью, что и двести лет назад, заливало золотом осенние аллеи; старые статуи на глазах успокаивались и засыпали над своим отражением в зеркальной воде. И в этой магии, в этой музыке тишины Воннегут медленно сказал: «Только подумать — мне через две недели будет пятьдесят лет, а я никогда не увидел бы все это, если бы не вы… Я думал: Версаль, туристы, экскурсии…»
