— А, это… Их там несколько…
Нимрихиль перевел дыхание и вытер влажный лоб, убрав прядь волос. На правом виске у него было несколько шрамов как следы когтей.
— Прошу меня простить, но я вынужден покинуть вас — меня призывают обязанности. Приглашаю вас воспользоваться моим гостеприимством и… — вам ведь не запрещено вино?
Амети невольно облизал губы:
— Нет, разрешено. Ничтожный раб благодарит высокорожденного за оказанную честь и приглашение. Только завтра я не могу — суббота…
— Ну тогда свидимся в валанья.
Нимрихиль коротко кивнул на прощание и пришпорил вороного. Амети смотрел ему вслед, а в голове у него звучал голос старшего жреца: «Не забудь, Амети, выведать про ихних доносителей при дворе Дхарина. А если получится — поговори-ка о лазутчиках вот с этим из Морского Народа, только будь осторожен как змеелов». Тогда старший жрец дал ему прочесть свиток, чьи буквы отпечатались в памяти Амети как некая Ладонь в неком Камне — навеки: «На вид ему лет не больше тридцати, росту высокого, но не чрезмерно, глаза голубые, волосы песочного цвета. Из особых примет — справа на лбу следы когтей. Ежели объявится сей злокозненный чародей из врагов Востока, то немедля взять его живым или мертвым и препроводить в Золотой Дворец Кхамула Дхарина. Наградой да будут полтораста золотых монет новой чеканки или же сотня рабов».
Шли дни. К Арундэлю в темницу никто не приходил, только спускали еду — вероятно, два раза в день. По крайней мере, его не бросили умирать от голода и жажды в каменный мешок. Арундэль уже устал гадать, что означает одиночное заточение — по его представлению, он должен был очнуться в застенке королевского дворца. Потом он вспомнил, что красный и золотой — цвета харадского Храма Скарабея. Но причем тогда маг и Черная Стража? Да и зачем жрецам следопыт — жертва, заложник, пленник ради выкупа, выигрышный камешек в игре с королем или Умбаром? Глупо. Может, они и сами этого не знают. Куда Храму против… Арундэль невесело усмехнулся.
Арундэля сильно беспокоила раненая рука: она не желала заживать, а когда он попытался залечить ее, то словно натолкнулся на стену. Казалось, прикована не только рука — сама душа его распята незримыми цепями и оттого не может собраться и сосредоточиться. Он снова и снова звал Альвиона, но у него появилось ощущение, что его зов рождает лишь неуловимое эхо в странно гладких стенах камеры и ничего более. Потом ему пришло в голову, что он очень похож на приманку в ловушке: «Неужели они хотят добраться и до полукровки?» И он перестал призывать следопыта. Когда же он попытался почувствовать Альвиона внутренним зрением, тьма свинцовыми пальцами надавила на веки, пытаясь смять его и подчинить себе. Скользя в спасительное забытье, он понял, что вся его сила здесь бесполезна, ибо эта тьма не была простым отсутствием света.
