Механизированные птицы-убийцы, направляемые остервенелым неприятелем, ужасали душу, но не сумели выклевать из неё золотые зёрна. "Увидел дуб, расколотый ударом, когда швыряли "юнкерсы" громы". Но вслед за этим взгляд выхватывает из пространства, растревоженного хаосом войны, жизнеутверждающие краски:
Ещё обломленные ветки слиться
с землёю не успели до конца –
янтарный сок, целебная живица,
врачуя, заслезилась по рубцам.
Война продолжалась. И в "Райских яблочках", где всё зацвело, происходит новое осмысление себя, своего места в мире, что порушен дисгармонией жестокости и ненависти, но не утратил милосердия и сочувствия.
Раннее сиротство, ощущение полной потерянности в мире не сломило светлый побег детской души. Она ищет знаки родства вокруг – и она их находит, примечает, накапливает в себе. Не сразу видя их в людях, обезумевших от войны и горя, опознаёт и обретает их в природе и зверье. Дворовый, теперь уже бездомный пёс ощущает одиночество брошенного человека, – вот и он ищет знаки родства в этом сложном страшном мире, что всех делает чужими. "И я очнулся, лёжа на спине: большущий пёс, светясь в глаза глазами, холодным носом трогал губы мне".
Несмотря ни на что, в этой поэме звучит и мотив благодарности женщинам России, гимн их милосердию и готовности прийти на помощь к таким сиротам как он. Это они спасли его от окончательного одиночества и голодной смерти: "Я был не первым, буду не последним – спасённым бескорыстной добротой".
Детство заканчивалось. Наступала трудовая юность. Ремесленное училище в Ленинграде давало навыки рукам, а душе и голове – книги. Он был просто оглушён и несказанно очарован количеством книг в училищной библиотеке. В детстве он прочитал все книжки, какие были в их сельской библиотеке, от корки до корки. А здесь – такой невероятно богатый выбор! Было бы только время.
И он брал всё новые и новые книги, зачитывался до утра – приключениями и поэзией, классикой и новинками.
Не только о счастье трудовом, но и о напряжённой жизни души – в поэме "Норма счастья". И вот что знаменательно: уже тогда у поэта появляется глубинное предчувствие, а "в самой глубине – подобная подводному теченью – струилась мысль об одинокой смерти"... Тревога остаться одиноким неотступно посещала и донимала его всю жизнь, особенно не хотелось оставаться таким перед лицом смерти с её обжигающе-холодным дыханием.
