Ты жил в тайге, ты спирт глушил без мер,
Служил Вождю и бил врагов народа.
Тебя целуют девки горячо,
Ты первый парень – что тебе ещё?
Так две недели протекли – и вот
Он шумно возвращается обратно.
Стреляет белок, служит, водку пьёт,
Ни с чем не спорит – всё ему понятно.
Но как-то утром, сонно, не спеша,
Не омрачась, не запирая двери,
Берёт он браунинг… И – милая душа,
Как ты сильна под рыжей шкурой зверя!
В ночной тайге кайлим мы мерзлоту,
И часовой растерянно и прямо
Глядит на неживую простоту,
На пустоту и холод этой ямы.
Ему умом ещё не всё объять,
Но смерть над ним крыло уже простёрла:
"Стреляй! Стреляй!"
В кого ж теперь стрелять?
"Из горла кровь!" Да чьё же это горло?
А что, когда положат на весы
Всех тех, кто не дожили, не допели,
В тайге ходили, чёрный камень ели
И с храпом задыхались, как часы?
А что, когда положат на весы
Орлиный взор, геройские усы
И звёзды на фельдмаршальской шинели?
Усы, усы, вы что-то проглядели,
Вы что-то недопоняли, усы!
И молча на меня глядит солдат,
Своей солдатской участи не рад.
И в яму он внимательно глядит,
Но яма ничего не говорит.
Она лишь усмехается и ждёт
Того, кто обязательно придёт.
1949
УТИЛЬСЫРЬЁ
Он ходит, чёрный, юркий муравей,
Заморыш с острыми мышиными глазами;
Пойдёт на рынок, станет над возами,
Посмотрит на возы, на лошадей,
Поговорит с какой-нибудь старухой,
Возьмёт арбуз и хрустнет возле уха…
В нём деловой непримиримый стиль,
Не терпящий отсрочки и увёртки, –
И вот летят бутылки и обёртки,
И тряпки, превращённые в утиль,
Вновь обретая прежние названья,
Но он велик, он горд своим призваньем
Выслеживать, ловить их и опять
Вещами и мечтами возвращать!
А было время… В белый кабинет,
Где мой палач синел в истошном крике,
Он вдруг вошёл, ничтожный и великий,
И мой палач ему прокаркал: "Нет".
И он вразвалку подошёл ко мне
И поглядел мышиными глазами
В мои глаза – а я был словно камень,
Но камень, накалённый на огне.
Я десять суток не смыкал глаза,
Я восемь суток проторчал на стуле,
Я мёртвым был, я плавал в мутном гуле,
