— А хочешь узнать? Хочешь или нет? Прямо отвечай!
— Хочу, — насилу выдавил Костя, потому что разговор стал похож на допрос. — Может, в другой раз, папа?
— Ладно, иди. Если он будет — другой раз. Костя пошел домой за плавками, закидушкой и термосом с кофе для дедушки. Ему было жаль отца. Не такой уж он самоуверенный, как может показаться. И многое понимает, и вроде бы даже раскаивается. Но он напрасно думает, что хоть в чем-то виноваты Сапожковы. Напрасно, и все же… Все же в этом была какая-то доля правды, хотя Сапожковы и слова плохого не сказали ему про отца — наоборот. Наверно, все дело в том, что дружба с ними открыла, распахнула Косте глаза на многое…
Костя шел домой и уже ругал себя, что не остался с отцом, не ответил ему, как нужно было ответить, не разубедил — Сапожковы не виноваты, — не стал даже слушать его, а ведь отец хотел еще что-то сказать ему, что-то, кажется, очень важное для него…
При виде дедушки настроение у Кости немножко выправилось. Так бывало всегда, и этого нельзя было объяснить. Может, потому, что дедушка охотней других слушал его, не прерывал, не брался воспитывать, и чаще всего молчал, и была у него, как и у Сашки, какая-то внутренняя ясность, спокойствие, независимость, чувство внутренней правоты, и дедушке, как и Сашке, не нужно было все время утверждать это, подстегивая себя тысячами слов, что делал Костя,
— Не зазяб? — спросил Костя, подходя к дедушке. — Я тебе кофе принес… Погрейся.
Дедушка стоял на краю причала и смотрел из-под руки на море. Огромное, бескрайнее, оно лучилось бликами, мягко переливалось из зеленого в синее. Оно было пустынно, и лишь у горизонта буксиры тянули большой плавучий портальный кран, бесцеремонно выдавливая в яркое чистое небо жирные, черные, разлохмаченные на концах колбасы дыма.
Дедушка взял сумку и пошел, похрамывая, в павильончик для ожидания, где была касса и щит с расписанием движения теплоходом, присел в тени, поудобней вытянул плохо сросшуюся ногу, достал из сумки сверток с бутербродами, красный термос и стал отвинчивать крышку. Костя любил смотреть на его крупные, натруженные, оплетенные венами кисти рук, на длинные худые ноги с похрустывающими от застарелого ревматизма суставами (их дедушка иногда натирал медузьей жижей), на вытянутую шею с выпуклой пульсирующей артерией, когда он тянул из крышки дымящийся кофе, запивая бутерброд с колбасой.
Костя смотрел на его старое, худое, с мешками под глазами лицо и думал, что хотя дедушка и упрямится, стоит на своем и не хочет уходить на пенсию, все же, видно, скоро придется уйти. Его, как говорил отец, и держали в пароходстве только потому, что жалели; в войну погибли три его сына: один на фронте, в танковых войсках, двое — здесь, у Черного моря, в партизанах, да и сам дедушка был связным у них и однажды был схвачен по доносу, допрошен и до полусмерти избит в гестапо. Он чудом спасся — бежал из тюрьмы и ушел в горы, в свой отряд. Его жена в те же годы умерла от голода, и у дедушки никого не осталось в живых; Костина мама была дочерью его брата Егора, до сих пор жившего в курской деревне, из которой дедушку увезли в семилетнем возрасте; после войны братья списались и Егор попросил на первое время приютить свою дочку Ксанку. Дедушка приходился ей дядей, а Косте — двоюродным дедушкой. Однажды, когда отец под сильным нажимом мамы с особым рвением уговаривал дедушку бросить свою мокрую беспокойную работу — и без его нескольких десяток великолепно проживут, — тот сказал ему: «Не нужны мне твои деньги, пока глаза видят и ноги ходят, сам заработаю и себя прокормлю. Да и что мне дома торчать? Краску тебе доставать? Кисти мыть? Слушать байки? Повеситься ведь можно…» Дедушка говорил это, хотя отец ни разу не поссорился с ним, не обидел его, и дедушка, случалось, не отказывался от стакана сухого вина и лишь иногда обзывал отца извозчиком, его таксопарк — конюшней и при этом безнадежно махал рукой: «Тоже работу нашел себе…»
