— Семь, а то и восемь понюшек подряд! Это никуда не годится! — проворчал скупой хозяин рожка.
— В дорогу! — крикнул Крадись-по-Земле хриплым голосом. — Работа есть!
Человек тридцать шуанов, дремавших под яслями и в соломе, подняли головы, увидели стоявшего над ними Крадись-по-Земле, и вся шайка тотчас же скрылась через дверь, выходившую в сад, откуда можно было выбраться в поле. Когда Франсина вышла из конюшни, почтовая карета была подана. Мадмуазель де Верней и новые ее спутники уже сидели там. Бретонка вздрогнула, увидев на заднем сиденье кареты, рядом с мадмуазель де Верней, женщину, которая только что приказала ее убить. Подозрительный незнакомец поместился напротив Мари; как только Франсина села на оставленное для нее место, тяжелый ковчег тронулся, и лошади побежали крупной рысью.
Солнце пробилось сквозь осенние серые тучи и каким-то молодым, праздничным сиянием оживляло унылые поля. Влюбленные нередко считают счастливой приметой такие случайные перемены в небе. Франсину удивляло странное молчание, воцарившееся в карете с первых же минут пути. Мадмуазель де Верней вновь приняла холодный вид, опустила голову, потупила взор и, кутаясь в плащ, сидела неподвижно. Если порою она и поднимала глаза, то лишь для того, чтобы взглянуть, как быстро убегал назад и словно кружился пейзаж. Она была уверена, что ею любуются, но как будто совсем этого не желала; однако кажущееся ее безразличие скорее говорило о кокетстве, чем о простодушии. Трогательная чистота, сообщающая такую гармонию многообразным оттенкам в выражении женского лица — зеркала слабой души, — видимо, не могла наделить своим очарованием существо, живою своею впечатлительностью обреченное бурям любви. Незнакомец, преисполненный приятных ощущений, обычных в начале любовной интриги, еще не пытался объяснить себе противоречие между восторженностью и кокетством этой странной девушки. Ведь это деланное простодушие позволяло ему свободно любоваться ее лицом, столь же прекрасным в минуты спокойствия, как и в минуты волнения! Мы никогда не осуждаем источник наших радостей.
В почтовой карете хорошенькой женщине трудно укрыться от любопытства попутчиков: глаза их прикованы к ней, словно в поисках развлечения среди дорожной скуки. Итак, молодой офицер, видя, что незнакомка не пытается избегнуть его взглядов и не оскорблена их настойчивостью, весьма обрадовался возможности утолить жадное любопытство зарождающейся страсти и с удовольствием принялся изучать чистые, блистательные очертания ее лица. Оно было для него как бы картиной. Порою на свету выделялась прозрачность розовых ноздрей или две тонкие линии, дугой спускавшиеся от носа к верхней губе; порою бледный луч подчеркивал все оттенки лица — перламутровый вокруг глаз и рта, бледно-розовый на щеках и матово-белый на висках и на шее. Он залюбовался игрой солнечных бликов и теней от черных локонов, придававшей новую, воздушную и мимолетную прелесть ее лицу, — все так переменчиво в женщине. Зачастую красота ее сегодня иная, чем вчера, — быть может, к счастью для женщины. Мнимый моряк еще не вышел из того возраста, когда мужчина может наслаждаться пустяками, которые так много значат в любви, и, замирая от счастья, наблюдал, как трепещут ее веки, как соблазнительно вздымается от дыхания корсаж на груди. Иногда по прихоти мысли он старался уловить, как изменявшемуся выражению глаз соответствует еле уловимая складочка губ. Каждый жест, каждое движение открывали ему душу этой девушки, показывали новую ее сторону. Если подвижные ее черты отражали волнение от какой-нибудь мысли, если лицо внезапно заливалось румянцем или вдруг оживлялось улыбкой, он испытывал бесконечное наслаждение, пытаясь разгадать тайну этой загадочной женщины. Все в ней было ловушкой для души, ловушкой для чувств. Словом, молчание не только не мешало сближению сердец, но, напротив, создавало узы, соединявшие мысли. Уже несколько раз Мари де Верней встречалась взглядом с глазами молодого моряка и, видя, как он смотрит на нее, поняла, что молчание становится для нее опасным; тогда она обратилась к г-же дю Га с каким-то незначительным вопросом, чтобы завязать разговор, в котором, однако, невольно коснулась ее сына:
