— И ты, паря, здравствуй. И Антипе здравствовать. — Евдя говорил по-русски сносно, хотя и с типичными для вогулов придыханиями на каждом слове.
Некоторое время он молча разглядывал рослого широкоплечего гостя, потом неуверенно спросил:
— Э-э, да ты не Ивашка ли?
— Он самый.
— Ну и разнесло тебя, паря, раскрасавило. Запрошлый год гостевали, совсем ребятенок был.
— Осьмнадцатый год пошел, матка сказывала.
Самбиндалов принял поводья и, ласково потрепав лошадь, повел к лабазу. Расседлывая ее, он что-то бормотал по-вогульски, то и дело поглаживая холку, потом принялся почесывать щепкой спину животного. Принес плошку с тлеющими трутовиками, поставил ее так, чтобы дым несло в сторону лошади. Сказал:
— Ну вот, милая, теперь гнус не потревожит.
Перед входом в землянку тоже курился короб с трутовиками. Переступив через него, Иван попал в полутемное помещение, устланное оленьими шкурами. В одном углу висел кожаный мешок с привязанным к нему серебряным блюдом, в другом — небольшой образ.
Перехватив взгляд гостя, Евдя объяснил:
— На всякий случай и русскому богу Миколе молюсь, и нашему Ортику.
— Это у него что, рожа? — спросил Иван, указывая на блюдо.
— Рожа, стало быть. — Самбиндалов смущенно прокашлялся. — Знаешь, Ивашка, два бога лучше, чем один. Все какой-нибудь да заступится.
— Помолись, дядя Евдя, своему за меня — по тайге, знать, его власть сильнее! Да скажи, чтоб непогодь не слал покамест — а то я вон, к тебе едучи, на небо глядел: с севера облака тащит, как бы холод не нагнало…
— Что тебе непогодь?
— Да ведь по урманам ночевать придется, холод-то мне шибко не надобен.
Самбиндалов кивнул, но вопросов задавать не стал. Высунувшись из землянки, крикнул что-то по-вогульски и показал Ивану рукой на шкуры: садись.
Через минуту посреди землянки возник импровизированный столик — на два чурбачка хозяйка положила широкую тесину. Появилось угощение: квашеная рыба, рябчики, ягоды и орехи.
За трапезой вогул то и дело испытующе поглядывал на гостя, но от вопросов по-прежнему воздерживался. Иван, сидя на шкуре в непривычной позе — подогнув под себя ногу, — с аппетитом уписывал дичь. И тоже не спешил рассказывать.
Наконец, молчание сделалось неловким и, отложив обглоданное крылышко, молодой человек заговорил:
— Беда у нас приключилась… Вся семья наша, и батюшка, и маманя, и невеста моя, — все в тюрьму заводскую угодили. Как бы, слышь, клеймо еще не наложили за провинность нашу…
Самбиндалов оставил еду и, горестно раскачиваясь, слушал.
