Я и не заметил, как задремал. Когда я проснулся, телевизор уже автоматически
отключился (он реагировал на особые "сонные флюиды", испускаемые человеком во
сне), а напротив меня в кресле сидел молодой человек приблизительно одних со
мной лет в эсэсовском мундире со знаками отличия старшего курсанта академии
танковых войск, читающий журнал. Это и был Харальд. Я сразу же узнал его по
фотографиям, которые Вальдемар показывал мне ещё в Пет… в Ленинграде. Он
кивнул мне и спросил:
— Что это у вас в России за такая мода?
Его взгляд указывал на мои штаны, то есть джинсы. Он заметил то, что не заметили
ни мы в Ленинграде, ни мама в Берлине — штаны из джинсовой ткани, надетые на мне
в день моего перенесения в этот мир, которые я совсем забыл сменить, а ведь в
моем распоряжении был весь гардероб моего двойника. Так глупо попасться мог
только какой-нибудь космополит без малейшего представления о национальных
костюмах, но уж никак не я — философ истории!
— Да вот, купил по дешевке. Стипендией нас не балуют. Вам стипендия, я забыл,
полагается?
— Да, старшим курсантам платят по двести десять марок в месяц, а я получаю
стипендию фюрера — триста сорок.
(Одна марка равнялась двум рублям или трем с половиной долларам).
— Нас так не финансируют. У нас ленинская стипендия по вашему курсу — пятьдесят
марок.
— Ты все же переоденься. У нас американщина считается дурным тоном, да и
вообще… не соответствует высокой арийской морали.
Я впервые в жизни видел человека, произносящего слова "высокая арийская мораль"
на полном серьезе, и поспешил поэтому, не желая смущать моего немецкого друга,
переодеться в шикарный полупиджак-полуфренч и выутюженные бриджи, найденные мною
в комоде. Харальд листал журнал, поглядывал в мою сторону и задавал тон беседе:
— Как у вас в России с раухерами? — и не дождавшись ответа продолжал:
— Сегодня собирается вся наша благородная фамилия, — он слегка, самую малость
иронизировал. — Формально — в честь твоего приезда, а так… просто, давно не
виделись. Жаль, что тот раз меня срочно вызвали… Но с моей сестрицей ты уже
имел честь пообщаться.
— Ее поэтическая манера немного напоминает мне Анну Ахматову…
— Ахматова? — перебил он. — Где-то слышал эту фамилию. Одна из советских
поэтесс?
— Жена Николая Гумилева.
Харальд, не разбиравшийся в подобных семейных нюансах русской поэзии, закивал из
вежливости и похвастался:
— Она читала тебе свою нордэлегию, посвященную Ханне Райч? Так вот эта самая
нордэлегия напечатана только что в "Бергланде", — он протянул мне журнал.
