Его гроба до могилы...
Неизвестно, где зарыт
Верный друг гонимой правды,
Только сердце моё знает
Эту тайну... и - молчит...
В круглом отверстии старой, туго связанной железом двери шевелилось что-то тёмное, мягкое, живое, рождая тихие, грустно дрожащие слова. Миша, широко открыв глаза, стоял, наклонив голову к окошку, слушал, и ему казалось, что это само дерево двери, насыщенное тяжёлыми вздохами людей, поглотившее множество тоски и одиноких дум, превратило человеческое страдание в печальную легенду и теперь таинственно рассказывает её. И этой легенде, чуть слышно вздыхая во тьме за окном, вторит бесконечная песня-стон.
В окошечке что-то передвинулось, потом тёплыми огоньками заблестели, улыбаясь, глаза Офицерова.
- Понравилось вам? - прошептал он.
В горле Миши было сухо, в груди его не хватило воздуха. Он пристально смотрел в красивые глаза, и вдруг ему показалось, что тюремный надзиратель должен был сам сочинить эти стихи, непременно сам! Не сразу и тихо он ответил:
- Понравилось... Почему вы думаете, что это запрещённые стихи?
- Как же - ведь о правде!
- Вы сами... не сочиняете стихов?
- Я? - удивлённо спросил Офицеров. - Нет... куда же? Только когда ещё в солдатах был, так составил себе одну молитву...
- Какую? Скажите!
Несколько секунд тишины - и снова по камере пронёсся шелест простых, задушевно сказанных слов:
- Господи, боже мой! Почему так много в людях жестокости и злобы? Господи - почему?
Этот вопрос мягко, но сильно толкнул Мишу в грудь, охватил и смял его. Он бесшумно шагнул назад, присел на край нар и, крепко упираясь спиной в угол печи, неподвижно уставился на дверь и - ждал чего-то...
А Офицеров спокойно говорил:
- Она была длинная... теперь уж я забыл её... Знаете - очень я люблю стихи... они совсем не похожи на то, что люди говорят...
Миша видел, что глаза надзирателя внимательно смотрят на него; он слышал шорох за дверью и однообразно унылые звуки песни за окном... От печки спина его нагревалась, но в груди было тесно и холодно.
- Вам нездоровится? - спросил надзиратель. - Такая погода тяжёлая...
- Нет, ничего... - глухо ответил Миша.
Ему казалось, что в камере душно, воздух в ней какой-то странно густой, насыщенный тяжёлым, тёплым шёпотом и трудно дышать этим воздухом.
- Вы - лягте, - посоветовал Офицеров. - Спать пора.
И неожиданно он добавил:
- Ещё одного рядом с вами посадили...
Миша промолчал. Глаза Офицерова сверкнули и исчезли.
Теперь на месте их осталось только маленькое, круглое отверстие посредине двери, и сквозь него был виден мёртвый, серый кружок стены, освещённый ровным, неподвижным светом. Болезненно наморщив лоб, Миша смотрел на него и читал про себя:
