"Вероятно, им было стыдно за наше бессилие..." - думал Миша и тотчас же понимал, что эти угрюмые, усатые солдаты, приученные и привыкшие обращаться с людьми, как со скотом, ничего не могут стыдиться и ничего не умеют чувствовать, кроме физической боли и страха пред той силой, которая поработила их и двигает ими, как хочет. Ему вспомнился извозчик - как он пугливо задёргал вожжами, когда околоточный крикнул на него... Прозвучал голос равнодушного человека у ворот части, - человека, который говорил о людях, как о брёвнах или кирпичах... Он вспомнил мать Офицерова, которая не протестовала, когда сыну её дали фамилию по профессии его отца, а ведь она должна была знать, что эта фамилия будет причиной злых и обидных насмешек над сыном... Может быть, только из-за этого Офицеров провёл три года на каторге дисциплинарного батальона... Вспомнилась горничная начальника тюрьмы, простившая издевательство над нею за десять рублей... Офицеров, на всю жизнь испуганный жестокостью людей... бессмысленная жалость старика Корнея, который, безропотно подчиняясь чужой воле, восемнадцать лет твердит людям всё одно и то же тупое слово: "нельзя!" - и никогда не спросил себя почему же нельзя?
Даже во сне люди видят и чувствуют, что их бьют, и, охваченные ужасом, они кричат во сне дикими голосами:
- Не бей! Пощади...
Миша остановился среди камеры - отвратительное чувство какой-то липкой тоски наполнило его грудь. За окном уныло колебалась песня:
- А-а-о-й...
Мише стало казаться, что это в нём, в его груди дрожит и стонет тоска, боль и горький стыд за людей...
- Послушайте... - раздался в камере тихий шёпот. Миша почти с радостью пошёл к двери; в отверстии посреди её ласково блестели красивые глаза Офицерова.
- Что вы? - спросил Миша.
- Не спите?
- Нет...
- В тюрьме очень многие плохо спят... Прослушайте стихи... если любопытно...
- Пожалуйста... говорите!
- Только, я думаю - они запрещённые!.. Это во втором этаже было написано... в башне, карандашом на стенке...
Глаза Офицерова на минуту исчезли из кружка в двери, потом он вставил в него свои губы, и камеру наполнил тихий, таинственный шёпот, весь пропитанный тёплой грустью и страхом:
Жил когда-то человек...
Только правде был он другом,
И за эту дружбу с правдой
Не любил никто его...
Говорили все о нём
С ненавистью и со страхом.
И нигде себе приюта
Человек не находил...
Одинокий, всем чужой,
Тихо умер он в темнице,
И никто не провожал
