Рози оттолкнула его.
— Что с тобой, Джим? — укоризненно сказала она. — Во время еды! — Изысканная леди должна положить конец этим неуместным неуклюжим интимностям.
— А как же во время работы? — со смехом спросил Шируо-тер. — Хотя сегодня вечером ты была изумительна, Рози, просто изумительна. — Он сел за стол и принялся за суп. — Ни звука все время, пока я читал; или по крайней мере только один звук, насколько я помню.
Знатная леди ничего не сказала, она только улыбнулась — слегка презрительно, с оттенком жалости. Она отставила недоеденную тарелку супа и положила локти на стол. Засунув руки в рукава кимоно, она кончиками пальцев начала легко и нежно поглаживать свою кожу.
Какая она гладкая, какая мягкая и теплая и какая скрытая там, под рукавами. И все ее тело такое же гладкое и теплое, такое же мягкое и скрытое, еще более скрытое там, под розовыми складками. Как теплая змейка, притаившаяся тайком, тайком.
Идея Патентованных Штанов понравилась мистеру Болдеро. Она необычайно понравилась ему, говорил он, необычайно.
— Из этого можно сделать деньги, — сказал он.
Мистер Болдеро был невысокий смуглый человечек лет сорока пяти, подвижный, как птица, с остреньким птичьим носиком, с карими птичьими глазками как бусинки. Он вечно суетился, вечно гнался за двадцатью зайцами, вечно неутомимый, готовый к бою, вечно со светлой головой. Кроме того, он был всегда неаккуратен и вечно всюду опаздывал. У него отсутствовало чувство времени и чувство порядка. Но он выше этого, как он любил говорить. Он занимался доставкой товаров — или, вернее, товары, претворенные в более удобную форму наличных денег, чудесным образом доставались ему сами.
Своим видом он напоминал птицу. Но умом, решил Гамб-рил после первой или второй встречи, он походил на гусеницу: он пожирает все, что находится перед ним. Задень его ум поглощал такое количество пищи, которое в сто раз превышало его собственный вес. Мысли и познания других людей служили ему пищей. Он пожирал их, и они немедленно становились частью его самого. Все, что принадлежало другим, он присваивал себе, не задумываясь, не испытывая угрызений совести и так естественно, точно все это давно принадлежало ему. И он поглощал идеи с такой быстротой, так молниеносно заявлял всему свету о своих правах на них, что порой вводил в заблуждение самих творцов этих идей: они начинали верить, что он и вправду предвосхитил их мысль, что он уже много лет знал то, о чем они только что ему сообщили, потому что он повторял их слова с небрежным видом и с абсолютной убежденностью человека знающего — знающего инстинктивно или, если угодно, унаследовавшего это знание.
