[63].) Я чувствовал себя стоящим на вершине мироздания, сердце мое полнилось восторгом, и я подумал про себя: «Господи, Боже мой! Ты дивно велик, Ты облечен славою и величием; Ты одеваешься светом, как ризою, простираешь небеса, как шатер, устрояешь над водами горние чертоги Твои, делаешь облака Твоею колесницею, шествуешь на крыльях ветра»
[64]. И когда теплое солнце обласкало мне лицо, и чистый воздух наполнил мои ноздри, и сладкий далекий мотив той простой, но прекрасной песни заворожил мой слух, я услышал, как вступил второй голос и соединился с первым в стройном созвучии; я увидел двух женщин, которые пели, выходя из густого кустарника ниже меня по склону. Они несли корзины на головах, слаженно шагая, и одна держала вторую за руку. В той, что была выше ростом, я узнал Иоанну де Коссад. В то же мгновение и она, я полагаю, узнала меня, но песни не прервала и не остановилась.
Вместо того она улыбнулась и приветствовала меня радостно, свободно и беспечно, как приветствуют доброго друга или знакомого, с которым столкнулись на каком-то веселом сборище — на празднике или торжестве. Потом она, все с той же улыбкой, обратилась к девушке, шедшей подле, и они обе взглянули на меня, и вдруг мое сердце переполнилось дивным чувством. Как мне описать это чувство — сладостное до боли, теплое, как парное молоко, широкое, как море, бесконечно чудесное? Мне хотелось и плакать и смеяться одновременно. Мои усталые члены окрепли и все же были на удивление слабы. Я чувствовал, что буду жить вечно, но был бы счастлив умереть на месте, зная, что смерть моя не имеет значения. Я глядел с любовью равно и на желтые цветы, и на белых бабочек, и на заросли крапивы, и на овечий помет, и на женщин внизу: мне хотелось убаюкать на руках всю вселенную. Моя любовь была так велика, что казалось, она исходит не от меня, но струится сквозь меня, вокруг меня, внутрь меня, и затем я взглянул на солнце и был ослеплен его сиянием. На одно мгновение, едва ли длившееся дольше вздоха, я стал младенцем, заключенным в чреве матери. Я чувствовал Христа, объявшего меня, и Он был покой, и Он был радость, и Он был ужасен, как смерть, и я познал Его бесконечную любовь ко мне, потому что я видел ее, и понял ее, и чувствовал ее в своем сердце.
Боже, могу ли я выразить это при помощи одних только слов? У меня нет слов. Слова бессильны. Не сам ли Ангельский доктор, вследствие мистических откровений, посещавших его в преклонных летах, лишался на некоторое время дара речи? Его откровения были, несомненно, более высокого, чем мое, рода; конечно, он обладал гениальным даром слова, и мне с ним никогда не сравниться. И при всем при этом, если пред ликом Господа ему отказывал его речистый язык, то как я могу найти слова, которые ускользали от него? Я знаю, что Господь был со мной на склоне того холма. Я знаю, что Христос объял меня, хотя ни деянием, ни словом, ни мыслию не заслуживал я награды столь драгоценной. Возможно, Он просто был там, в великолепии того утра, и смилостивился надо мной, когда я чудом приблизился к Нему. Возможно, Он был в сердце Иоанны, и ее улыбка стала ключом, отомкнувшим мою собственную душу, так что наконец-то Божественная Любовь проникла туда. Откуда мне знать? Я не святой. Я грешный и ленивый человек, который, благодаря какому-то чудесному акту милосердия, заглянул за облако, что окутывает всю землю.
