Время, Люди, Власть. Воспоминания. Книга 2. Часть 3 | страница 24
Когда я обдумывал этот вопрос, мне пришла в голову мысль: о каких других говорил Берия? Он, видимо, боялся, что если будут освобождены Шахурин и Новиков, то как бы Сталин не вернулся к вопросу о Кузнецове и Вознесенском, над которыми суда еще не было. Этого боялись и Берия, и Маленков. Тогда все "ленинградское дело" окажется под вопросом. Хотя они согласны были, видимо, освободить Шахурина и Новикова, которые не стояли на пути ни Маленкова, ни Берии. Правда, Маленков боялся и слово замолвить о Шахурине и Новикове, потому что его тоже обвиняли по этому же вопросу. Ведь он покровительствовал наркомату авиапромышленности и допустил, что появилось много "недоброкачественных" самолетов, в результате чего мы теряли лучшие кадры во время войны. Со мною о "ленинградском деле" Сталин никогда не говорил, и я не слышал, чтобы он где-то в развернутом виде излагал свою точку зрения. Только однажды он затронул этот вопрос, когда вызвал меня с Украины в связи с переходом в Москву и беседовал со мной о "московских заговорщиках". Маленков и Берия все же не допустили освобождения Шахурина и Новикова. Следовательно, не были освобождены и люди, арестованные по "ленинградскому делу". Не зная подробностей этого дела, допускаю, что в следственных материалах по нему может иметься среди других и моя подпись.
Происходило это обычно так: когда заканчивалось дело, Сталин, если считал необходимым, тут же на заседании Политбюро подписывал бумагу и вкруговую давал подписывать другим. Те, не глядя, а опираясь лишь на сталинскую информацию, тоже подписывали. Тем самым появлялся коллективный приговор. Правда, в "ленинградском деле", если рассматривать прежнюю практику борьбы с "врагами народа", была применена уже широкая судебная процедура: не только следователи вели следствие, но и приезжал прокурор, потом был организован суд, на который приглашался актив Ленинградской парторганизации, на суде велся допрос подсудимых, потом им давали последнее слово. Ну и что? А в 30-е годы на открытых процессах разве обстояло по-другому? Сталину рассказывали (я присутствовал при этом), что Вознесенский, когда было объявлено, что он приговаривается к расстрелу, произнес целую речь. В своей речи он проклинал Ленинград, говорил, что Петербург видел всякие заговоры - и Бирона[21], и зиновьевщину, и всевозможную реакцию, а теперь вот он, Вознесенский, попал в Ленинград. Там он учился, а сам-то родом из Донбасса. И проклинал тот день, когда попал в Ленинград. Видимо, человек уже потерял здравый рассудок и говорил несуразные вещи. Дело ведь не в Ленинграде. При чем тут зиновьевщина?