В тот день, когда не своей — чужой волей он уходил от нас и казалось, что жить дальше будет невозможно, урок мужества мне преподала мама. Помню, когда его увели (раннее мартовское утро), было еще совсем темно. Не говоря ни слова, мама достала из шкафа свой нарядный, для театра, черный костюм, белую накрахмаленную вставочку, какие тогда носили за неимением материала на целую блузку... Долго, с особой тщательностью, одевалась, долго, дольше обычного, пудрилась, мазала губы, приглаживала и без того гладкие волосы... А я, девчонка, смотрела на нее с неподдельным ужасом: как она может, ведь нет нашего папы, нашего Пипина, а она... мажется, пудрится... собирается, как на бал. Она собиралась в школу, на урок, куда никогда не опаздывала. Не опоздала и на сей раз, хотя я не отпускала ее. Сквозь слезы я кричала: "Ты предательница... как ты можешь?!" Она отстранила меня:
"Не могу, но... смогу. И так будет всегда, иначе мы пропадем". И так было всегда. И мы не пропали. Она верила, что настанет такой день, когда мы опять будем вместе и будем жить дальше. И этот день наступил — мы жили дальше, но как же страшно, что он не бесконечен, что у него есть свой обязательный предел. Как же он наступил? Как быстро я их потеряла.
Была глубокая осень, шел колючий дождь, народу на кладбище совсем не было. Кто-то закашлял рядом, я вздрогнула и поняла, что сижу давно, что скоро стемнеет — пора уходить. Ну вот, Лазарь... простите, я так и не узнала вашего отчества, вот вам моя молитва. Вы бы, наверное, сказали: "Дай вам бог!" А я бы, наверное, ответила: "Я постараюсь".
Я вышла на совсем пустую в тот день центральную аллею и вдруг, потрясенная, остановилась. Прямо на меня, подгоняемая холодом и дождем, не шла, а почти бежала довольно странная похоронная процессия. Четверо мужчин вприпрыжку тащили тележку с гробом. За ними, еле поспевая, трясся маленький оркестрик, на ходу извлекая звуки, отдаленно напоминающие траурный марш Шопена. За оркестром семенила небольшая группа прилипших друг к другу пожилых людей. А позади всех, громко всхлипывая, брел парень в толстом, ручной вязки свитере, в потертых (бывших) джинсах. И вдруг одним рывком он обогнал оркестр, пересек дорогу тележке и, повернувшись лицом к гробу, хрипло закричал: "Мамаша, да куда же вы? МА-МА-ША..."
С тех пор я не могу забыть его крика, его вечного, на все времена вопроса: "Куда?!"
Боль проходит, но память об этой боли остается, должна остаться, ибо нет у нас другой возможности вернуть к жизни тех, кому мы всем обязаны. И они возвращаются.
