У родителей, мне кажется, чувство долга было врожденным, считалось чем-то само собой разумеющимся. Именно это, я бы сказала, гипертрофированное у них, чувство долга привело и меня к неоплатному долгу перед ними — к памяти о них.
Память — наш долг перед умершими. Как и всякий долг, он бывает обременителен, предъявляет свои счета, которые не всегда и не всем хочется оплачивать. А я им обязана всем — и тем, что живу, и тем, что люблю. И тем, что улыбаюсь сегодня солнцу, и тем, что не боюсь завтрашней непогоды. И тем, что, упав, встаю, и тем, что толкнувшего — прощаю...
Конечно, они шли на призыв чужой беды, но всегда казалось, что на призыв чужой радости они бежали. Это не значит, что они были бездумными оптимистами. Именно потому, что на собственном опыте слишком хорошо знали, как много горя в жизни, как вообще трудно жить, — именно поэтому они так радовались, когда на их улицу, и на ту, что рядом, и на ту, что совсем далеко, приходил праздник. "В жизни всегда есть место празднику!" — повторял до самого последнего дня отец, и находил это место, и располагался в нем, затягивая в круг праздника всех, кого только можно было затянуть. Не случайно с детства мы пели с ним: "Встаньте, дети, встаньте в круг, встаньте в круг... Ты мой друг, и я твой друг..." И когда он шел после работы домой — веселый, упрямый, грудь вперед, голова назад, всегда с покупками, с цветами, с новостями, — создавалось такое впечатление, что в нашем переулке слишком низкое небо, а мостовая слишком узка для его размашистого шага. Вся наша дворовая команда бежала ему навстречу — и Нончик-пончик, и Ока из Марокко, и Шурка-капитан, и Юлька-смехотулька, и Герда-ябеда, и Алешка-король... Все любили его, все спешили ему навстречу... А он искал глазами меня — толстую, неповоротливую, которая всегда подбегала к нему последней. Но как же я была горда, что у меня такой отец, и как он был счастлив, что он мне нравится! И как была посрамлена в своем неверии в его жизнестойкость, в упрямую, всем чертям назло, прямоту спины, и главное — в любовь к нам, его женщинам, к которым он, после нашей долгой разлуки, не мог вернуться поверженным и униженным. Только глаза, когда вернулся, были не его — в них, теперь уже навсегда, затаилась печаль. И как бы он потом ни смеялся, а смеяться он умел, как бы ни радовался моим первым статьям, моему сыну, которого любил с такой же неистовостью и безмерностью, как и всех, кого любил, — печаль осталась.
