…Не опрометчиво ли я поступил, — обращался Густав к отцу, — когда пренебрег советами друзей, отказался бежать из Вены, чтобы избежать ареста? Дорогой отец! Я боялся, что фашисты начнут мстить за меня, бросят в тюремные подвалы, вышлют в концлагерь тебя, мать, Эльзу… Огради свое сердце, отец, броней твердости и прости меня, что мне оказалось невозможно отвести от тебя глубочайшие страдания. Но ты, как никто другой, знаешь меня и понимаешь, что я не мог поступить иначе. Взгляни на мир: сотни тысяч, миллионы людей должны расставаться с жизнью. Перед этим отступает на задний план судьба одного человека… Как хорошо, что жизнь всегда приносила мне только борьбу…»
…Густав открыл глаза. Боль стала глуше, отступила, давая передышку израненному телу. Вок приподнялся на локтях. Как он хотел подтянуться сейчас к окошку камеры, сквозь толстые решетки голубевшему ярким светом свободы!
Гестаповцы, выпустив Эльзу, рассчитывали поколебать этим Густава, погасить его волю к сопротивлению, сделать податливым, как воск. А если бы этого не случилось, то, наоборот, запугать его тем, что его невеста будет снова схвачена и теперь будет подвергнута в гестапо тем же зверским пыткам, что и он…
Но если бы гестаповцы знали, с какими мыслями о своей невесте приходил в себя после допросов Густав, когда тюремщики бросали на бетонный пол его истерзанное, окровавленное тело… Вот и сейчас, жадно вглядываясь в далекий квадрат голубого неба, Густав в бреду снова разговаривал с ней.
«Эльза, ни ты, ни я не нуждаемся в сострадании. Мы знаем, что наша жизнь не была напрасной. Подлинное величие человека проявляется во время величайших опасностей…»
— Густав, ты слышишь, Гитлер терпит под Курском поражение! Красная Армия громит танковые армады фашистов!
Вок вздрогнул: не галлюцинация ли это? Но вот к нему подошел один из узников, выполнявший в камере обязанности читчика единственной газеты, которую разрешало тюремное начальство, геббельсовского «Фелькишер беобахтер».
Густав впился взглядом в строки сводки фашистского верховного командования. Со скрежетом зубовным гитлеровская ставка сообщала о «переходе к обороне» и «выравнивании» линии фронта на отдельных участках Курской дуги немецко-фашистских войск.
Вокруг койки Густава собрались все узники, делившие с ним в камере лютые невзгоды фашистского застенка.
— Товарищи, друзья, — заговорил Леопольд Шмид, венский трамвайщик, потомственный пролетарий, схваченный гестапо еще в самом начале войны за то, что он собственноручно написал, размножил и распространил листовку с призывом помогать Красной Армии в ее сражении с фашистской Германией. Шмид был в тюрьме «стариком».
