- Что вы? - спросил он.
- Ничего, - сказал Дзержинский. - Имею заявление.
Заявление? Первый раз этот арестант произносит слово "заявление". Что ему нужно?
Ротмистр сел за стол и сказал, что слушает. Дзержинский еще раз поглядел на ротмистра, но уже иначе - так, как смотрят на вещи.
- Дело в том, - сказал он, - что здесь, в тюрьме, содержатся два мальчика. Их держат уже два месяца, они изголодались, измучились. Обвинить их не в чем. Мне хорошо известно, что если мальчики не будут выпущены, в газетах всего мира могут появиться статьи о том, что у вас содержатся политические преступники - малыши...
Жандарм наклонением головы дал понять, что понял слова Дзержинского.
- Только один вопрос, - сказал он. - Кто же это собирается писать отсюда в заграничные газеты?
- На вопросы такого рода я, как вам известно, не отвечаю, - сказал Дзержинский.
- И никогда не будете отвечать?
- Никогда!
- А после трех суток карцера?
- Никогда.
- А после недели?
- Никогда.
Теперь они стояли друг против друга - маленький, розовый, похожий на елочного ангелочка ротмистр и тонкий, с пылающими от ненависти глазами Дзержинский.
Ротмистр позвонил и приказал надзирателю отправить Дзержинского на неделю в карцер.
Только через неделю он вернулся к себе в камеру. Мальчики встретили его такими воплями восторга, такими объятиями и прыжками, что у него задрожали губы.
- Ну, будет вам, - говорил он, - успокойтесь, а то меня опять в карцер погонят за этакий шум... Тише!
За эту неделю он совсем осунулся и пожелтел, но глаза его горели тем же удивительным огнем...
Сели за еду, и пошли разговоры.
Оказалось, что за время отсутствия Дзержинского здесь все время стучали, но мальчики не поняли, в чем дело, и не ответили. Еще сегодня утром стучали.
- Значит, есть новости, - сказал Дзержинский.
Новости, действительно, были, и хорошие: дело мальчиков сдвинулось с мертвой точки, нашелся адвокат, который завтра должен был прийти в камеру, и адвокат уже дал знать родным Бори и Сережи.
- Да, нас вызывали на допрос, - тараторил Сережа. - На нас так стучали кулаком, что просто ужас! Но я, даю вам честное и благородное слово, совершенно не испугался. Подумаешь!
За эту неделю с Сережей произошла разительная перемена: у него стал ломаться голос. Он теперь говорил то басом, то вдруг пускал отчаянного петуха, краснел, конфузился и переходил на тенор.
- Черт знает что, - бормотал он в таких случаях, - простудился я, что ли?
