Сели на холодную, обмерзшую скамью. За то время, пока они не виделись, у Россола ввалились щеки, глаза смотрели теперь жестче, злее, подбородок стал выдаваться вперед.
- Что с тобой, Антон? - спросил Дзержинский. - Ты похудел, изменился.
- Болен, - коротко ответил Россол.
- Чем?
- Чахоточкой, как говорит один мой знакомый фельдшер.
Россол усмехнулся, боком взглянул на Дзержинского и вдруг сказал:
- Я тебя очень люблю, Яцек.
- И я тебя очень люблю, - просто и спокойно ответил Дзержинский. - И у меня есть одно предложение тебе, - угадай, какое?
- Поехать в Италию лечиться, - грустно улыбнулся Россол, - или не верить врачам, которые всё врут. Да? Это ты хотел сказать?
Но Дзержинский хотел сказать совсем не это. Поблескивая глазами, он предложил устроить пир в честь свидания друзей? Идет? В конце концов, один раз в жизни можно себе позволить небольшой пир. Черт побери, уже полгода он не ест досыта! И, кроме того, ужасно хочется кофе. Натурального черного кофе. Он так согревает и так поддерживает силы! Не правда ли?
Шли медленно, не торопясь, вспоминали Ковно, Вильно, тамошние фабрики, стариков сапожников, работу, юность. Разговаривая и вспоминая, вышли из парка на улицу и остановились у кафе, которое показалось им недорогим.
- Сюда? - спросил Дзержинский.
- Сюда, - решительно ответил Россол.
Дзержинский оглянулся: сзади было "чисто", как говорили в тех случаях, когда по следу не шел филер. Россол отворил тяжелую дверь с цветными стеклами и первым вошел в низкое, сводчатое помещение, в котором седой и благообразный швейцар снимал с посетителей пальто и шубы.
- Снимем пальто?
Швейцар уже вышел из-за загородки и стоял готовый принять платье гостей.
- Снимем, - согласился Дзержинский.
Раздеваться было очень неприятно: куртка Дзержинского была подбита протертым "рыбьим мехом", с большими лысинами, а главное, у нее сегодня, как назло, оторвалась подкладка рукава - вата вместе с какими-то тряпочками, - и все это висело на нитках, как нечто самостоятельное и к куртке не имеющее никакого отношения.
Приняв от Дзержинского куртку и назвав ее почему-то рединготом, швейцар вправил ей рукав, покачал головой и начал раздевать Россола - снял с него тоненькое потертое пальто, потом ватный пиджачок солдатского образца, потом стеганый на фланели жилет. Лицо у швейцара сделалось непроницаемым.
Кафе было маленькое и почти пустое. Под матовыми колпаками горели газовые лампы. В красном кирпичном камине жарко потрескивали смолистые поленья. Столик у камина, покрытый свежей скатертью, был свободен, и приятели, усевшись, протянули ноги к огню. Потом оглядели друг друга.
