– Я прогуливался, – говорит он.
– Бен, – говорит она.
Он вошел, встал, пошатываясь, у пианино и сказал:
– Я очень пьян, но и трезв. Вот что, – продолжает он, – мы одиноки, каждый из нас очень смущен, и нам некуда идти. Я прихожу сюда, потому что я ночевал тут однажды и часть меня осталась здесь, но я не люблю тебя.
Он не засмеялся: то была не шутка.
– Я знаю, – произнесла она.
– А ты любишь меня, – сказал он непьяно.
– Да, – подтвердила она.
– Разрази меня гром! – произнес он. – Боже прикончи меня!
И он повторял эти слова все так же непьяно, долго-долго, пока она не сказала:
– Бен, иди спать.
Она сняла с него пальто. Он повалился лицом на кушетку и пробормотал что-то в обивку; слов она не разобрала.
Вот и на этот раз.
Усталая улыбка и циферблат часов: двадцать минут седьмого.
Сочетание мысли о проглатывании еды с мыслью о невозможности этого.
«Бен», – не сказала она. Жест, означающий разрушение всего мира.
Если она позвонит ему и будет слышать его голос и свой, он рассмеется и скажет, что единственная надежда человечества – разрушить все на свеет и не только правительство, разрушить все к чертям саму идею, что лежит в основе, и начать сызнова, потом…
Он скажет: «Как ты, Мод?»
И ни слова больше. Он не скажет: «Я сейчас приду, вот сейчас сяду на трамвай и приеду». Ничего скажет, кроме того, что нужно все к чертям собачьим разнести.
Нужда и не-нужность, любовь и не-любовь, время не-время дышать, время видеть и не-видеть.
В интерьере: Мод – в святом безмолвии, в не-ожидании. Говорит: «Он придет опять, когда-нибудь, поздней ночью, пьяный и говорливый с досады и злости, и я буду любить его».
Извечное святое безмолвие; интерьер: Вселенная и Земля, ваза и комната, безмолвие космоса и истошное молчание, идущее из нас самих. Однажды ночью оно скажет нам: «Это – конец».
1939
