Я решил не сообщать никому из товарищей своих планов и уж ни в коем случае не убеждать никого сопровождать меня. Но однажды ночью, находясь на палубе и перебирая в уме различные планы бегства, я увидел Тоби — молодого парнишку из нашей команды, — облокотившегося на борт и погруженного в глубокую задумчивость. Тоби и раньше не раз привлекал мое внимание. Он был деятелен, отзывчив, неустрашимо храбр и странно откровенен в выражении своих чувств. Не раз мне приходилось выручать его из затруднений, в которые он попадал из-за этой черты своего характера. И не знаю, по этой ли причине или из-за известного родства чувств между нами он всегда стремился бывать со мной. Не одну вахту мы отстояли вместе, убивая томительные часы болтовней, песнями и рассказами, чередующимися с проклятиями нашей общей тяжелой участи.
Небольшого роста, худой, в матросской синей рубахе и парусиновых штанах, Тоби был ловок и быстр в движениях, как никто у нас. От природы смуглый цвет его кожи еще больше потемнел под лучами тропического солнца, и шапка черных кудрей бросала темную тень на его большие черные глаза. Это было странное угрюмое существо, своевольное, беспокойное и меланхолическое, по временам почти мрачное.
Когда я заметил Тоби, прислонившегося, как я сказал, к борту и погруженного в размышления, у меня сразу мелькнула мысль, что, вероятно, он думает о том же, о чем и я. А если так, то он, пожалуй, единственный из всех наших матросов, которого я выбрал бы соучастником моего предприятия. Почему бы мне не иметь товарища, который разделит со мною все опасности и облегчит иные трудности? Может быть, мне придется очень долго скрываться в горах. В таком случае каким спасением будет для меня товарищ!
Эти мысли быстро мелькнули у меня в уме, и я удивился, почему я раньше не подумал об этом. Но было еще не поздно. Я хлопнул Тоби по плечу и тем вывел его из задумчивости. Нескольких слов было достаточно, чтобы мы поняли друг друга: он был готов принять участие в предприятии. В течение часа мы уладили все предварительные дела и выяснили план действий. Затем закрепили наш союз дружеским рукопожатием и во избежание подозрений отправились каждый к своей койке, чтобы провести там последнюю ночь на борту «Долли».
Рано утром на следующий день вахта со штирборта[5] была собрана на шканцах, и наш достойный капитан, стоя в проходе своей каюты, произнес следующую речь:
— Теперь, ребята, когда мы закончили наше шестимесячное плавание и выполнили всю работу, я думаю, вам нужно сойти на берег. Так и быть, я освобожу вас от вахты на сегодня. Я отпускаю вас, потому что знаю, что вы заворчали бы, как старые кормовые канониры, если бы я вас не отпустил. Но мой совет каждому, кому жизнь дорога, остаться на борту и не попадаться этим кровожадным людоедам. Десять против одного, ребята, что если вы сойдете на берег, вы влипните в какую-нибудь скверную историю и там вам конец! Если эти татуированные бездельники заманят вас в свои долины, они сцапают вас, — можете быть уверены. Многие белые сходили здесь на берег, и больше уж их никогда не видали. Было тут старое судно «Дидо», приставшее здесь года два назад и пославшее одну свою вахту на берег, — о ней ничего не было слышно неделю. А туземцы клялись, что ничего не знают. Только трое вернулись на судно — и то один с лицом, изуродованным на всю жизнь: проклятые язычники вытатуировали широкую заплатку на его физиономии.
