– Не знаю, – сказала она. – Ах нет, знаю! Вы молодой Венн – ваш отец держал где-то здесь молочную ферму?
– Да. А я немножко знаю вашу племянницу – мисс Тамзин. У меня есть для вас дурные вести.
– О ней?.. Но ведь она, как я понимаю, сейчас у себя дома с мужем? Они рассчитывали к вечеру вернуться – вон туда, в гостиницу?
– Там ее нет.
– Почему вы знаете?
– Потому что она здесь. В моем фургоне, – добавил он с запинкой.
– Господи! Какая еще новая беда стряслась? – проговорила миссис Ибрайт, закрывая глаза рукой.
– Не могу вам в точности объяснить, мэм. Знаю только, что когда я утром ехал по дороге – этак с милю от Энглбери, – слышу вдруг, бежит кто-то за мной, стукотит каблучками, как лань копытцами. Оглянулся – а это она, как смерть бледная. «Ах, говорит, Диггори Венн! Я так и думала, что это ты. Ты мне поможешь? У меня горе».
– Откуда она знает ваше имя? – недоверчиво спросила миссис Ибрайт.
– Да мы еще раньше встречались, когда я мальчишкой у отца жил, – после-то я взялся за это ремесло и уехал. Ну, она попросила ее подвезти – и вдруг упала без чувств. Я ее поднял и уложил в фургоне, там она и сейчас. Очень плакала, но ничего не сказала, только – что сегодня утром должна была венчаться. Я ее уговаривал поесть, да она не могла и под конец уснула.
– Я хочу сейчас же ее видеть, – воскликнула миссис Ибрайт, устремляясь к фургону.
Охряник поспешил вперед с фонарем и, войдя первым, помог миссис Ибрайт подняться. Сквозь растворенную дверцу она увидела в дальнем конце фургона импровизированное ложе, вокруг которого было развешено все, что в хозяйстве охряника могло служить занавесью, – очевидно, для того, чтобы предохранить от соприкосновения с краской. На узенькой койке лежала девушка, укрытая плащом. Она спала. Свет от фонаря упал на ее лицо.
Светлое, милое лицо – кроткое лицо деревенской девушки – покоилось в гнездышке из вьющихся каштановых волос. Не красавица в обычном смысле слова, но и не просто хорошенькая, она была где-то на полпути между той и другой. И хотя глаза ее были закрыты, легко было себе представить, как они просияют, открывшись, и станут средоточием всех разбросанных кругом отблесков. Основным тоном лица была радостная надежда, но сейчас поверх этой основы, как некое чужеродное вещество, лежал налет тревоги и печали. Печаль была столь недавней, что не успела отнять у этого лица юную свежесть и пока лишь облагораживала то, что в дальнейшем могла уничтожить. Алость губ не успела поблекнуть, наоборот, казалась еще ярче от отсутствия обычно соседствующего с ней, но менее прочного румянца щек. Временами губы ее приоткрывались с тихим ропотом невнятных слов. В ее прелести было что-то родственное мадригалу, – казалось, представать людям она должна всегда в ореоле рифм и гармонии.
