А под водой — неизвестный
путь, —
Путь, затерявшийся в млечном
свете,
Прямо ведет их, не дав
свернуть,
В тайно расставленные сети.
Ян Нибор
Бертона поместили в палату на первом этаже, маленькую, уютную. В белом фарфоровом вазоне на тумбочке рдели головки поздних гвоздик. К запаху камфоры примешивался их приятный аромат.
Бертон лежал на постели в пижаме, до пояса прикрытый одеялом. Закинув руки за голову, прислушивался к тупой боли в ступне. Вывих вправлен, но скоро ли можно будет ходить?
Худощавый, со впалыми щеками, с небольшими усами под крупным носом с горбинкой, Бертон походил на д’Артаньяна. Только не на того, которого мы знаем по “Трем мушкетерам”, а на д’Артаньяна из “Двадцать лет спустя”, возмужалого, умудренного жизнью.
За окном монотонно барабанил осенний дождик, в радиаторе парового отопления сонно бормотала скопившаяся вода. Дверь приоткрылась, и на пол лег прямоугольник яркого света.
— Как себя чувствуете, месье? — прозвучал приятный женский голос. — Я прошу вас выпить это…
Бертон повернулся на бок и принял из рук сестры стакан с мутной жидкостью.
— Мерси, мадемуазель. Поднимите, пожалуйста, штору, я люблю слушать, как шумит дождь.
Сестра отошла к окну, зашуршала поднятая ткань. Бертон понюхал содержимое стакана, — это, видимо, снотворное. Пользуясь тем, что сестра стояла к нему спиной, он быстро вылил лекарство в цветочный вазон и откинулся на подушки.
— Вот и все. Я постараюсь быть послушным больным, мадемуазель. Кстати, скажите мне, как чувствует себя мой коллега? Его удалось спасти?
— О ком вы говорите? — недоуменно переспросила сестра. — Нет, месье, вас доставили сюда одного.
Бертон посмотрел в потолок, помолчал.
— Не будем отчаиваться, мадемуазель, — сказал он наконец. — Он все равно бы плохо кончил. Спокойной ночи.
— Спокойной ночи, месье. Если что-нибудь понадобится, позвоните…
Сестра ловким движением поправила подушки и ушла.
Дождь продолжал постукивать в стекло. Осень, настоящая осень… Бертону сейчас было горько, как никогда. Погибла лаборатория. Погиб многолетний труд. Коллега оказался мерзавцем и шпиком.
… Тогда тоже была осень, так же лил дождь. И так же болела раненая в ночной схватке нога. Опираясь на трость, он проходил по бульварам. Париж 1942 года, страшное, выражаясь словами Гейне, “арестованное время” во Франции. На рекламных щитах — желтые афиши со списками расстрелянных заложников. В лужах — отражение полотнищ с черной свастикой. По асфальту — грохот тяжелых кованых немецких сапог…
