- А убийцы - как?
- Их - убивать! - решил Савелий. - Который убил, его тоже прикончить, тут же на месте, - не дури! Человек не комар, не муха, не хуже тебя, сволочь...
- А - воры?
- Чудак, - откуда же воры, коли воровать нечего? Чего у меня украдёшь? Лишнего - нет, значит, и зависти нет, и жадности нет. Откуда тут воры родятся? Вор - от избытку; он глядит: ой, как много! Ну, и цапнет чего-нибудь...
Было уже темно, ночь влилась в овраг. Трижды ухнула сова, старик выслушал её жуткие крики и, улыбаясь, сказал:
- Недалеко тут живёт, в дуплище. Иной раз застигнет её солнышко, не успеет она спрятаться и торчит на свету. Я иду, язык показываю ей: что, дура? Ничего не зрит, молчит. Увидят её мелкие птицы - беда ей!
Я спросил, как же он стал отшельником?
- Так и стал: ходил-ходил, потом остановился. Из-за Таши всё. Анцыфериха тут хитро сыграла - не допустила меня к ней после суда. "Я, говорит, всю правду знаю, и скажи мне спасибо, что в каторгу не попал, а дочери тебе не выдам". Дура, конечно. Повертелся я около неё, вижу - нет, её не обойдёшь! И - пошёл. Был в Киеве и в Сибири был, там большие деньги заработал, вернулся в свои места. Анцыфериху на железной дороге колёсами задавило, а Ташу она замуж выдала за фершала, в Курск. Я - в этот Курск, а фершал в Персию уехал, в Узун-город. Я в Царицын, а там на пароход, потом морем ехал в Узун - а Таша-то померла. Видел я этого фершала, - рыжеватый такой, красноносый, весёлый. Оказался - пьяница. "Ты, говорит, может, есть отец ей?" - "Нет, говорю, куда мне! Просто я его в Сибири видел, отца-то". Не хотелось открываться перед ним, ~ чужой человек. Ну, прошёл на Новый Афон, чуть не остался жить там - хорошее место! После вижу - нет, нехорошо! Море гремит, камни ворочает, абхазы ходят, место неровное, горы кругом, а ночи - такая чернота, будто тебя в смоле утопили. И - жара. Пришёл сюда, да вот и живу - девятый год, не зря живу. Пришёл, обстроился здесь, берёзу посадил; три года прожил - кленок посадил, потом - липу, видишь? Я, дружба, большой здесь утешитель людям, - вот приходи в воскресенье, погляди-ка, послушай!
Он почти не упоминал имени божия, - третьего слова в устах людей, подобных ему. Я спросил: много он молится?
- Нет, не шибко много, - задумчиво ответил старик, закрыв голые свои глаза. - Сначала я здорово молился; бывало, часами стою на коленках, всё крещусь. Руки у меня пилой намотаны, не устают, и спина тоже. Тыщу поклонов могу положить - не охну. А вот косточки на коленях - не терпят, ноют. Потом я вздумался: чего это я молюсь, о чём? Всё у меня есть, люди меня уважают, а я - бога беспокою. У бога - свои дела, зачем мешать ему? От него даже отводить надо людские пустяки. Он, бог, про нас заботится, а мы о нём нет! И я так думаю: господь живёт для больших людей, где у него время для меня, мелкого дурака? Теперь я - просто так: не спится ночью, выйду из пещеры, сяду тут где-нибудь да, глядя в небеса господни, думаю: "Как он там?" Это, дружба, очень приятная занятия, до того, что и сказать нельзя, дивен сон наяву! И - не устаёшь, как на молитве. Ничего я у него не прошу, да и другим не советую, а когда, вижу, надо, говорю тому, другому: бога пожалей! Вот приходи-ко, погляди, какой я полезный и ему и людям...
