— О чем задумался, Раттера?
Только покачать головой, отгоняя мысли прочь. Взять волю в кулак. Заставить сердце биться ровно. Спокойно. Ответить, не дрогнувшим голосом.
— Так, ни о чем….
Так, держа нервы, словно б накрученными на кулак — что б не рождали предательской дрожи, и шагнуть в нутро корабля, перебарывая весь свой страх перед полетами.
Так и лететь — все эти долгие пятнадцать часов, всматриваясь в непривычные столбцы диаграмм, слушая негромкий голос воина, объяснявший что и к чему.
Да и прилетев, не сметь выпустить ни на секунду чувств из узды. И, чувствуя, как стихает слабый гул двигателя, как словно б уходит из стального тела жизнь, ждать.
Хотя чего?
Но было, нечто, как предчувствие. Как слабый отголосок зова. Тихого и безнадежного. Надежда…
— Давай, шевелись… — ровный голос, уверенный тон. — Нам не век тут прохлаждаться.
Корабль покоился на пустыре. Даже в Аято встречались подобные места, вроде вот он город, а не спешит занимать пустующие территории жилыми домами. То ль рельеф мешает, то ли предубеждение. И только сорные травы пробиваются через тяжелую, неопрятную, словно мертвую землю.
И вряд ли кто заглянет на этот пустырь, в ближайшее десятилетие. Ну и в благо! Взяв из рук воина черный плащ, закутаться в него, пряча блеск шелка.
Неузнанным топтать тропы Аято, следуя за воином в одну из гостиниц окраины. Местечко темное, где никто никому не привык задавать вопросов. Где никто ни на кого не привык обращать внимания.
Тихий номер в цокольном этаже. Окна на уровне мостовой. Сапоги, сапоги, разбитые чеботы. Людская река текла мимо.
Круженье дней, смазанное жаром то ли раскаяния, то ли болезни. Нечеткое восприятие реальности. Только камни в руке — живые. Только камни — как все понимающий друг. Как нечто большее, нежели чужой человек. Та — вторая, лучшая половина души, что обуглилась когда-то, покрывшись черной коркой. И надежда и полет и песня….
Голову кружило от немыслимого чародейства.
Бесшумно ступал воин. Приходил, уходил. Сновал тенью. Говорил мало, не торопил. Видно и сам ждал. Впрочем, трудно было узнать в нескладном тощем юнце, в простой одежде того, перед одним именованием кого, трепетали контрабандисты. Воин Эрмэ.
Отвел глаза, паршивец. Где ж углядеть в нем воина? И ступает так, как ступает не воин — рабочий. И речь струится говорком уроженца контрабандистской столицы. И этот легкий наклон головы. Лишь глаза вспыхивают подобно угольям. Но так это всего — иногда. И легче принять за потомка выходцев с Наталэ или Игелоры, чем за того, кем является на деле.
