— Ты права,? согласилась я с ней. — Но сколько я могу поднять и унести? Самое большее — десять килограммов. Чистых ягод — всего три. Остальное — сахар. А его покупаю я на свои деньги. Так что не расстраивайся. Перебьются как-нибудь.
— Нет, долго будут страдать и на меня коситься. Им, как и всем пьяницам, нет ничего дороже отравы этой. Сама же рассказывала мне, как мужики за водкой лезут в магазины (которую тогда продавали по талонам).
Да, рассказывала я маме, видела такие картины, когда приезжала в Летний ухаживать за Милой.
Зима. Сугробы возле магазина чуть ли не в рост человека. Между магазином и сугробами — толпа, как на вещевом рынке в областном городе в базарный день, притом очень плотная. Между людьми к дверям не протолкнешься. И дверь открыть, чтобы выпустить или впустить покупателя, почти невозможно. Такая давка. И что же делают смельчаки? Самые отъявленные пьяницы? Сбрасывают с себя шубы из натурального меха, которые стоят тысячи, оставляют на снегу, где попало, и, вскарабкавшись, лезут прямо по головам толпы…. Простому смертному такое не организовать. Это было под силу только стоящим у власти дельцам, придумавшим "сухой закон". И летом видела я в этом городе подобную картину. Ехала как-то в автобусе мимо одного магазина, в котором продавали по талонам какое-то красное вино в литровых бутылках из толстого непрозрачного стекла. Одна женщина, уже побывавшая в недрах гастронома, расталкивая людей, кое-как вылезла на простор, растрепанная до ужаса. Бутылку, которую она, как гранату, держала в руке, тут же сунула себе в рот; содрав зубами пробку, выплюнула ее и стала, ни от кого не прячась, пить из горлышка.
Весь автобус, все, кто был в автобусе, припав к окнам, смотрели на это действо, как на кошмар.
Вот почему Юдины так бьются за мамин сад, не щадя старушку, хотя он им совсем не нужен. Если его продать даже за тысячу рублей, сколько же бутылок можно будет купить на "черном рынке"? Много, наверное….
— Чтобы эти лентяи продали сад, выращенный моими родителями, пропили его? Этого не будет! — заявила я маме.
— Опять ты про сад! — фыркнула вдруг она. Очень не понравилось мне, что она, говоря о своем любимом детище, уже начала на меня покрикивать. Тем более не понравилось то, что последовало (несколько дней спустя) за этим нашим разговором.
Сидим мы с нею в ее комнате, о чем-то вполголоса беседуем. Вдруг входит Родион. Опустив голову, ни слова не сказав, становится сбоку от нас, бледный, серьезный. Точно так же выглядел он в тот момент, как тогда, в бюро обмена, когда обсуждалось, быть или не быть ему владельцем тещиной квартиры. Очень насторожила меня эта его молчаливая "сдержанность".
