Приезжая в Летний, я по-прежнему общалась с Юдиными. И всякий раз при встрече Родион донимал меня своими навязчивыми ухаживаниями. Как теперь говорят, "кадрил". Комплименты из его уст сыпались, точно из рога изобилия. "Как ты в последнее время похорошела! Другие в твои годы начинают стареть, а ты все молодеешь". Говорит, а сам смотрит мне в лицо испытующе, ждет, когда я замечу, что и он с годами становится все привлекательнее, интереснее, когда взгляну я на него, хотя бы мельком, не глазами бывшей учительницы, теперешней родственницы, равнодушной к нему, а глазами женщины, очарованной им.
Помня о том, что не живу я уже с Сергеем, но, не зная того, что есть у меня другой мужчина, так и норовит смутить мою душу. Чтобы избавить себя от необходимости выслушивать его льстивые речи, стараюсь бывать у Лиды пореже, но она выговаривает мне: вот, мол, к подругам ходишь, а к родной сестре тебя не дозовешься. Мне тогда и в голову даже не приходило, что приглашает она меня к себе не от чистого сердца, не по своей инициативе, а по требованию своего мужа, этого донжуана.
Конечно, я могла бы дать ему настоящий отпор, отбить у него желание приставать ко мне. Но получилась бы ссора. И этот самодур, превративший свою жену в безгласное существо, запретил бы Лиде даже видеться со мной. А мне терять сестру не хотелось. И маме нашей не понравилось бы, если бы мы с Лидой отвернулись друг от друга. Всю жизнь мечтала наша мать о ладе-складе в семье, о том, чтобы дочери ее "промеж себя" были дружные.
Так или иначе, мы с Лидой продолжали родниться, виделись, когда я приезжала на родину, переписывались, когда уезжала к себе. Именно она, Лида, сообщила мне в письме эту ужасную новость, что у Милочки нашей рак, причем запущенный.
Как я плакала, прочитав это известие, как терзалась, сознавая невозможность что-либо изменить. Еле-еле дождавшись отпуска, помчалась в родные места, чтобы выручить маму и Милу: и домашнюю работу взять на себя, и садом заняться. Больной после облучения и операции нельзя было находиться на солнце, то есть работать на их участке. А из мамы, какой работник? Ей было уже около восьмидесяти лет. Знала я: она очень любит свой садочек и ни за что не откажется от него, что бы с нею самой не случилось. Конечно, от меня как от садовода первое время толку было мало. Но мама говорила, что она мной довольна. Мы приезжаем на ее участок вместе. Я работала, а она сидела в тенечке и давала мне указания, что и как нужно делать. Учила меня. Никогда прежде, занимаясь умственным трудом, не думала я, что придет время и стану копаться в земле, в навозе. Но ради мамы и больной сестры я готова была на любые жертвы, лишь бы они жили подольше. Летом я трудилась в саду, зимой — в школе. А надо признаться, что в школе, всю жизнь, трудно мне было работать. И не только потому, что эта работа сама по себе нелегкая. Еще и потому, что мои коллеги постоянно вставляли мне палки в колеса. Платили учителям тогда очень мало. За копейки никто не хотел хорошо работать, за редким исключением. Я как раз в это исключение и входила, потому что плохо работать ведь неинтересно. Старалась изо всех сил и добивалась высоких результатов — на деле, а не только на бумаге. Тот же Родион однажды сказал жене, а уж она передала его слова мне, что толк в грамматике русского языка понял он, когда у меня поучился. Правила и до этого знал, а вот применять их, выполняя письменные работы, не умел.
