Мою героиню, которая казалась мне безупречной, он назвал фанатичкой и сказал, что она должна измениться. Имея благие намерения, она совсем не умеет себя вести. Во время революции, сказал Николай Павлович, когда идет ломка старого, такие люди, как моя героиня, нужны. Но сейчас время другое, время переделки, постепенного роста, и в такие периоды нужна кропотливая, тонкая работа с людьми. Короче говоря, я опростоволосилась со своей Юлькой. То есть сама с собой. Воронов рассудил нас с отцом. Из всего, что он мне сказал, я должна понять: мой отец прав, а я, придираясь к нему, — нет. Вот это новость для меня. Я даже растерялась от такого открытия. Вернувшись домой, смотрела на отца такими, наверное, глазами, как будто видела его в первый раз. В первый раз за 20 лет. Увидела наконец отца таким, каким он был на самом деле: не врагом советской власти и моим личным врагом, а истинным моим другом страдающим от моей настырности… Институт и школа, оказывается, не столько научили меня уму-разуму, сколько оболванили, если я, такая грамотная, не разобралась в своем родном отце, 20 лет прожив с ним под одной крышей…
Исполнившись самых благих намерений исправиться и свою героиню переделать, принялась я за работу. Первое — изменить свое поведение было довольно легко. Перестала спорить с отцом на политические темы, и он перестал на меня сердиться, правда не сразу. Но как переделать свою героиню в пьесе? Изменить себя в прошлом? Изменить прошлое? Но это же абсурд! Взять и выбросить из пьесы дебаты с отцом, которые имели место? Но это значило бы выхолостить ее, лишить интересного содержания. И для чего? Чтобы она, как говориться, не лежала, а пошла? Нет, — решила я. — Пусть она лучше лежит такая, какая есть, чем пойдет в изуродованном виде.
Кроме того, Воронов сказал, что напрасно я замахнулась на пьесу. Драма, по его словам, не самый легкий, как мне казалось, а самый трудный для начинающего жанр. С этим нельзя было не согласиться. И я занялась переделкой пьесы в рассказ. Ушло у меня на это много лет. Ведь в эти годы я работала в школе и другое что-то сочиняла. Кое-что удалось даже напечатать. Со временем до меня дошло, как быть с политическим, крамольным содержанием своей вещи при наличии цензуры. Все запретное надо давать в подтексте, а не в лоб, как было у меня сперва. Но это владение подтекстом — безусловно, самое трудное в творчестве писателя, даже для маститых авторов, не говоря уже о новичках…
