Я открыто наблюдаю за ней, всматриваюсь в ее глаза.
В них нет ничего от себя. Не мерцая, не вспыхивая ярче, они матово светятся, будто даже не по законам психики, а по законам физики. Словно "включил" их кто-то. И мне кажется: если кто-нибудь доберется до высоко расположенного выключателя и "выключит" этот, идущий сверху "свет", глаза ее перестанут "гореть" без всякого со- противления с ее стороны, как бы автоматически.
О! Как я ненавидела эти ее автоматические, казенные глаза! Хотелось ударить ее, уколоть чем-нибудь, чтобы эти глаза выразили наконец чувство человеческое, идущее от нее самой — боль.
Меня терзала внутренняя дрожь. Я заранее знала, что на этом открытом заседании секции словесников ко мне будут приставать, требовать, чтобы я выступила по поводу этой "великой" статьи "вождя".
Знала, что именно мне скажут:
— Вы же литератор.
— Вы же ведущий литератор…
Я дала себе слово промолчать. На кой черт я буду высказываться перед ними? Зачем я буду говорить то, что они прекрасно понимают и сами, думают втайне? Блеснуть смелостью, похвалиться ею? Глупо. Их разбирает любопытство. Им скучно жить так, как они живут. Им хочется поразвлечься, шута горохового из меня норовят сделать. Не выйдет! Хотят, чтобы я оконфузилась со своей смелостью. Прошлась бы не очень высоко по канату и хлопнулась вниз, носом в грязь. У них на глазах. Им на смех. И на утешение. Нет, миленькие, этого не будет. И не потому, что я решила стать такой же, как вы, благоразумной. Нет. Я останусь такой, какая я есть, безрассудной. Но смелость буду свою проявлять там и тогда, где и когда сама сочту нужным, а не по указке трусов. Тогда я ее проявлю, когда она, храбрость моя, будет не смешна вам, а страшна…
— Итак, товарищи, начинаем. Слово для доклада имеет Анастасия Фроловна, — промолвила Татьяна Павловна. Слова выскакивают из ее рта, как горошины из битком набитого мешка. Но горошины эти не отлетают от педагогов, как от стенки. Стыдливо потупившись, учителя дисциплинированно проглатывают их.
Анастасия Фроловна так же, дисциплинированно встает, послушно выходит к доске и начинает четко, без запинки, тыча пальцем в стол, повторять то, что не сама придумала.
Всем известное пересказывает она чересчур уж убежденно, прочувствованно, даже сердито, точно старается заглушить какой-то внутренний, противоречащий тому, что она говорит вслух, голос. Щеки ее от напряжения горят. (А может быть, они просто-напросто отражают алый цвет ее кофты?)
