Джошу внезапно стало страшно, как в первые дни в лазарете. Тогда он в основном бредил, но в минуты просветления, кажется, как сумасшедший вцеплялся в чьи-то руки и умолял его не бросать, не уходить. Постоянная паника и ощущение полной беспомощности, помноженной на внезапную слепоту. Так вот, сейчас Джош обнаружил, что сидит, крепко зажмурившись, хотя теперь в этом нет ровно никакой необходимости, и вцепившись в край кровати ледяными пальцами. Опять возвратился чертов холод первых дней после…
— Джош, ты чего? Тебе нехорошо? Я ж говорила — не нужно это читать.
— Нет, все в порядке. Ничего. Я просто пытался вспомнить, чтобы дополнить… — Заглядываешь в подвал. Вниз, как в колодец. И накрывает чернотой, как ржавой металлической крышкой. Нет, обряда он точно не помнил. — Там в шкафу на третьей полке мой свитер. Не затруднит подать? Похолодало, ты не заметила?
— Нет, не заметила. Сейчас подам. И закончим на сегодня. Уже девятый час.
Страх схлынул, сменившись стыдом. Что за позорная паника? Все нормально, ничего не произошло. Или бывшему оперативнику Джозефу теперь и страшные сказочки читать нельзя — кисейной барышней будет в обморок падать? Нет, не в этом дело. Просто на миг Джошу показалось, что… крышка захлопнулась.
— Да, пожалуй. Сколько листов мы осилили?
— Триста. И все-таки я не пойму — за что с тобой так жестоко? Так даже с преступниками не поступают! Это негуманно!
— Правильно. С преступниками не поступают. Преступников убивают при задержании, и их больше уже ни о чем не спросишь. А так поступают с добровольцами, — через силу, сквозь зубы выдавил Джош. Та крышка продолжала быть где-то рядом — висит над головой. — Думай, Мэва. Ты теперь не эксперт, а детектив.
Женщина долго молчала. Неуверенно начала:
— Они искали нечто очень важное. Настолько важное, что рискнули тобой. А Беккер, кажется, хочется понять, что они искали. Поэтому подсунул нам эти отчеты. Только отчеты неполные — ни одного приложения.
— Я полагаю, приложений нам не дадут.
— Бред какой-то. Беккер не знает, чего Верхние искали. Он подсовывает нам этот отчет, чтобы ты… — и стыдливое молчание.
— Чтобы я вспомнил, очевидно. Кроме меня никто вспомнить не сумеет. А вчера он приходил в кафе, чтобы лично убедиться, что я вменяем.
— Кстати, не обижайся, но то, что ты вменяем — странно в высшей степени. В пятидесяти процентах случаев сходят с ума уже при первом сканировании, а уж при последующих…
— Я и сходил, очевидно. Но меня очень хорошо лечили. Видимо, им было стыдно. Или нет, не так — им было нужно, чтобы… — Кое-что Джозеф все же помнил. Какие-то обрывки, наверно, еще из лаборатории. Что-то вроде… ' В лазарет его! И ничего не жалеть! Кшиштоф, ты лично отвечаешь за его выздоровление!' Потом ласковые руки, которые совсем не ласково начинают вдруг хлестать по щекам: 'Оставайся в сознании! Терпи! Немного уже! Потом поспишь!'. Потом уже почти четко — мама плачет, ее за что-то темпераментно отчитывают. Впрочем, Джозеф не ручался, что из этих обрывков действительно было памятью, а что — клочками бреда. — Так что мне повезло. Меня интересует другое — почему дело подняли именно сейчас. Не слыхала, что-то подобное происходило в последнее время?
