Честно говоря, я был не в себе. Последний раз я ел в полдень прошедшего дня. А в то утро я съехал с квартиры, которую снимал, не дожидаясь завтрака, потому что знал, что не смогу за него заплатить миссис Грин, моей квартирной хозяйке. Накануне вечером я расплатился с ней за неделю проживания, улыбнулся в ее добродушную круглую физиономию — у нее лицо напоминало большой умывальный таз, — а после, в суровой тишине каморки произведя ревизию оставшихся ресурсов, обнаружил, что у меня всего полкроны — ровно полкроны, и ни пенса больше.
Должен вам сказать, что весь последний месяц до этого я рыскал, обшаривая все лондонские закоулки, в поисках хоть какой-нибудь работы. Я прекрасно знаю, что в таких случаях обычно говорят люди состоятельные, сумевшие неплохо устроиться в жизни, — мол, если кто-то очень хочет найти работу, то обязательно ее найдет. Нет, это было не так легко лет пять тому назад, а теперь и подавно. Каких только унижений я не испытал в тот период. Я даже обращался кое к кому из моих старых друзей (ненавидя себя за это, да и их тоже) и не знаю, что тогда для меня было невыносимее — наблюдать, в какой стыд я повергал их своими просьбами, или стыд, который я сам испытывал, понимая, как им стыдно за меня в роли просителя.
Я твердо решил, что ни за что не буду брать деньги взаймы и не стану принимать денежное вспомоществование, разве что в обмен на определенные усилия с моей стороны. Но беда в том, что мой труд никому не был нужен.
Я готов был заниматься чем угодно, да-да, буквально чем угодно — мыть лестницы, драить полы, ваксить обувь, но охотников выполнять эти работы и без меня хватало, их были толпы. В ту пору я был не единственным, кто задавался вопросом: как так получилось, что война, которая унесла миллионы человеческих жизней, не убавила, а, наоборот, будто прибавила народонаселения на земле, — людишек вроде бы стало больше, чем до войны?
Но окончательно меня доконала гнусная, лоснящаяся от жира, самодовольная рожа мистера Билджуотера, основателя и главы сети знаменитых магазинов его имени на Манекен-стрит. А чего стоил его снисходительно-покровительственный тон, за которым скрывалось полное безразличие. Он объявил во всеуслышание, что жаждет помочь демобилизованным офицерам, оставшимся без работы, вот я и пошел к нему на прием. Как сейчас вижу его: лопается от жира, обрюзгший, седой, восседает в своем кресле, раздувшись от важности, — ни дать ни взять огромный паук. И вот сидит этакий паук посредине своей хитрой золотоносной паутины, плетет золотые нити, смотрит на меня поверх сияющего, отполированного до блеска письменного стола и задает мне, представьте, такой вопрос: как, мол, я, в моем возрасте, смею являться к нему, отрывать его от дел, да еще имею наглость просить, чтобы взяли на работу?! А я ведь только деликатно намекнул… Ну хватит об этом. Сколько времени прошло, а у меня до сих пор руки так и чешутся, как вспомню тот случай. Остается только уповать на то, что святой апостол Петр, душа добрая и справедливая, отнюдь не сноб, как придет час встречать Билджуотера на пороге Царства Божия, устроит ему хорошую взбучку. Очень на это надеюсь.
