Огдалим неспроста опасался появления в Кибале человека, ведь тем самым они нарушали запрет, попирали волю бессмертных, чтимую, как закон, но между тем оставлять мальчика замерзать на заснеженной дороге претило ему не меньше. Поэтому он только тяжело вздохнул, утирая пот со лба, отворил перед Грумвором обитую железом скрипучую дверь и приготовился к худшему.
Внутри было ни светло, ни темно — сумрачно; три коптящих факела и пара окошек, больше похожих на бойницы, положения не спасали. Но Огдалиму и Грумвору свет был не нужен.
— А вот и Хокрам, легок на помине, — пробормотал Огдалим, собрался с духом и преувеличенно бодро воскликнул:
— Мы вернулись, брат! Ну и мороз нынче, вся живность попряталась! Лютует зима, прямо спасу нет!..
По лестнице, из темноты, к ним спускался закутанный с головы до пят в меховую накидку старичок, носивший звучное имя Хокрам. Высунув длинный крючковатый нос из полинявшего беличьего воротника, он поглядел сперва на Огдалима, а потом на Грумвора, вернее, на то, что было у него в руках.
— Однако, — простужено проскрежетал он, — дичь вы все же добыли.
— Это… м-м… не совсем дичь, Хокрам, — замялся Огдалим. — Это…
— Это совсем не дичь, — сурово отрезал Грумвор. — Это человек.
— Что?!
От столь яростного вопля Огдалим подскочил, как ужаленный, и в страхе попятился. Он никогда не спорил с Хокрамом, не мог сделать этого и сейчас. Но Грумвор был из другого теста, он не двинулся с места и твердо заявил:
— Это ребенок. Мальчик. Он умирает, поэтому я подобрал его и принес сюда. Сидя на вершине башни и глядя в небо, хоть раз посмотри на землю, Хокрам! Не думаю, что тебе было бы приятно видеть, как тело этого несчастного ребенка разорвут на части дикие звери!
— Да, неприятно, но запрет?! Ты забыл о запрете?! — Хокрам вперил в него свирепый взгляд, он свято хранил неприкосновенность Кибала и за это готов был сражаться с любым, кто на нее посягнет, будь то воин, мирянин или собрат по ремеслу.
— Я ничего не забыл, — мрачно возразил Грумвор. — Мы служим высшим силам, но также служим и людям, вспомни об этом.
Хокрам недовольно поджал губы и запустил руку во взъерошенные, как птичье гнездо, редкие седые волосы. Некоторое время на его лице отражалась борьба между долгом и состраданием. Последнее все же оказалось сильнее, да разве могло быть иначе? Из всех троих он был самым вспыльчивым, упрямым, вздорным, но и у него в груди билось сердце — доброе сердце, хоть он и прятал его старательнее остальных.
