Ложки у меня, разумеется, не было. Широков открыл ящик стола и вынул алюминиевую ложку.
– Держи, – сказал он, – потом деревянную закажем. Есть тут в соседнем отряде мастер. У нас мода, Капитан, на дерево пошла…
В большой комнате мы остановились в узком проходе между койками, у одной из них. Наверху лежал молодой парень. Он приподнялся на локте и зевнул, прикрыв рот тыльной стороной ладони.
– Переселяйся, Студент, – сказал Широков, – мне твой треп по ночам надоел.
Парень поднялся, спрыгнул на пол вытащил из-под подушки толстую книгу, сунул ее под мышку и, не промолвив ни слова, пошел в дальний угол барака.
– Твоя койка, Капитан, – сказал Широков, – белье потом получишь…
После обеда снова вернулись в жилую зону – эту неделю наш отряд работал во вторую смену. Широков сказал, что меня еще не включили в бригаду, и первый день на работу ходить не надо.
Когда опустел барак, я взобрался на койку и долго бездумно лежал, отгоняя и те редкие мысли, что рождались в моем словно бы парализованном сознании.
– Не спишь, сынок? – послышался вдруг дребезжащий голос.
Повернув голову, я увидел стоящего в проходе старика. Странный поворот его туловища заставил меня пристально всмотреться в этого человека, одетого, как и все мы, и тут я заметил, что старик слеп.
– Не сплю, – ответил я и стал подниматься.
– Ты лежи, лежи, – запротестовал старик, продолжая смотреть в сторону. – Отдыхай, милок. Еще наработаешься… Срок-то велик?
– Восемь лет.
– Эхе-хе… Все в руце божией. Пройдет времечко, и солнышко на воле увидишь, а я вот в вечную тьму погружен.
– А ты-то, отец, как попал сюда? За что тебя держат?
– Муки терплю за грехи людские и великую радость имею от мученичества своего… – Старик тяжело вздохнул. – Ты, сынок, за что волюшку-то потерял? – спросил он.
Мне не хотелось говорить о своем деле, потом я узнал, что заключенные об этом говорить не любят, а если и говорят, то для того, чтобы тут же заявить, что сидят они так, не за дело, по случайности или по наговору.
– Капитаном я был, отец.
– Понимаю, – сказал старик. – Утопил, значит, кораблик-то или по части валюты срок тянуть примешься?
Меня резанули слова старика, и он, незрячий, увидел это.
– Не сердись, милок, чую, что не из барахольщиков ты. И много душ отправил ты в вечное услужение господу богу нашему?
– Оставь меня, дед, – сказал я и отвернулся.
– Оставлю, оставлю, только совет прими: волюшку ты за воротами оставил, так вот и здесь смири гордыню и без ропота неси крест свой. Так богу было угодно: испытать тебя сим искусом безмерным. Ты, сынок, тварь сейчас бессловесная, рабочая животина, такой тебе быть и надлежит. Не возропщи! Богу угодно было сие положение твое…
