— Не голого же ты его приволок, — сказал Ян. — Одежда-то где?
— Да вон, под лавкой валяется, — кивнул знахарь. — Я ее сжечь собирался.
— Погоди жечь. Поглядеть надо.
Ян достал из-под лавки то, что некогда было одеждой, а сейчас превратилось в кучу дурно пахнущего тряпья.
Меховая куртка была изрублена на куски, целым только ворот остался, рубаха — Ян даже развернуть ее не смог, до того она пропиталась кровью, а потом засохла. Штаны из шкуры выдры были поцелее, если не считать трех поперечных разрезов на правой штанине и дырки от стрелы на левой.
— По этой одежде много не определишь, — покачал головой Ян. — Кроме того разве, что этот чужак с кем-то сильно не поладил. Оружие при нем было? — Ян подсел к раненому и принялся внимательно его разглядывать.
— Не глупи, Ян Серебряк, — ответствовал ему знахарь. — Будь при нем оружие, я бы уже давно знал, кто он и откуда.
— Все так, — кивнул Ян. — Однако я замечаю, что ты все по окнам смотришь и будто прислушиваешься к чему. Ждешь кого?
— Жду, — подтвердил знахарь. — Но предугадываю, что тот, кого я не жду, придет раньше.
— Говоришь путанно, не пойму, — тряхнул русыми космами Ян, но тревога быстро передалась и ему.
— Скоро поймешь. Слушай.
Ян притих.
Сначала он слышал лишь, как гудит огонь в очаге, потрескивает зажженная лучина да мышь скребется в подполе. А потом вдруг снаружи, за дверью, заскрипел снег под чьими-то шагами, и сразу под окном так — скрип, скрип… скрип… скрип-скрип…
Яну стало страшно. Какие такие силы по ночам призывает колдун к своему дому? Что за гостей принимает он невидимо для других? И что грозит простому человеку, невольно пересекшему их запретные пути?
Но знахарь, похоже, обеспокоился не меньше Яна. Он вновь закружил по избе, изгибаясь, ударяя в ладоши, шепча бессвязные, непонятные постороннему уху слова и бросая в жаровню всякие травы, отчего к потолку пополз сизый дым.
А под окном раздался не то грустный смех, не то плач — тонкий такой, жалобный, — а потом женский голос позвал тоскливо:
— Ингерд!.. Поди сюда, Ингерд!..
И что при этом приключилось с раненым, что бездвижно лежал на собольих шкурах! Он дернулся так, будто ему в сердце вонзили нож по самую рукоять, дернулся раз, другой и третий, заскрежетал зубами, захрипел, посинел весь.
А снаружи снег все скрипит, и брошенное дитя будто плачет, и разные голоса все зовут:
— Ингерд!.. Поди сюда!..
Ян от ужаса побелел, волосы на затылке зашевелились, его душа еще от страха, что с Гор принес, не избавилась, а знахарь по избе кружит в своем обрядовом танце, а раненый не в себе мечется, скрюченными пальцами шкуры рвет, будто встать пытается, да сил не хватает. Те раны, что подзаживать начали, пооткрывались, и кровь — густая, ало-синяя — хлынула из них.
