Февраль – дорожки кривые | страница 4
У второго крылечка, горбясь, лежал брезент, накрыв что-то вроде набитого мешка — утопленники почему-то кажутся короткими. Там, где брезент не примыкал к земле, жужжали мухи.
Странно, глупо, неловко — и что тут еще скажешь? Хотелось вызвать в себе сочувствие, но было просто неуютно, зябко — и все.
— Милиция ночью приезжала, акт составляли, сегодня машина придет… — Дежурный погрозил нам, кивая одним только пальцем, а сама сжатая ладонь не двигалась. — Глядите у меня, осторожней! От вас только неприятности… — Тут силы его иссякли, он ушел в конторку мучиться дальше.
— Я тоже как-то одного спас, — задумчиво пробормотал Анатолий, подняв воротник. — Давно…
Утро мы провели на Святом, поймав по десятку мерных белых карасиков. Потом Анатолий что-то крикнул мне издали со своей лодки и поплыл назад, очевидно торопясь на ГРЭС. А вечером мы опять встретились в нашей комнатке.
На базе и кухонька была, ну мы и сварганили на газовой плите из карасей рыбный супец. Почему не уху? Ухой у рыбаков обычно называют, лишь когда к ней, как говорят, «нолито». А поскольку мы оба, оказалось, трезвенники, к тому же и корвалолщики (главная причина праведной жизни), у нас был — рыбный суп. Пару раз обманывающий себя дежурный все-таки толкался к нам в комнатку с преувеличенными извинениями, надеясь на авось, но, так и не увидев заветное, исчез напрочь.
— …Помните, я утром сказал, что спас одного утопающего? — проговорил Анатолий, мощно дуя на свою богатырскую, чуть не с половник, ложку, так что в ней бродили волны. — А главное — кого!.. Тоже в Воронеже…
И хотелось ему что-то рассказать, и нет, — не стал, утопленника давно увезли, но край оставленного на месте брезента все еще был виден из нашего окна и трепыхался на ветру» будто там его кто-то торкал ногой.
Мы потушили свет и завалились спать одетыми — холодно, — еще и накрылись одеялами. Голова все проваливалась в глубь хилой подушки, я бесполезно взбивал и взбивал ее, пока Анатолий не посоветовал подложить телогрейку.
Мы лежали молча…
— Если хотите, расскажу, — вдруг несмело сказал он.
— Давай. Все равно не заснешь.
Это его озадачило.
— Ты о себе? — осторожно спросил он.
— И о тебе… Извини…
Анатолий опять помолчал, раздумывая, и все же решился. Во тьме не спеша зазвучал его тихий, какой-то мальчишеский сейчас голос… Рассказывал он мне открыто, как вроде другу. А впрочем, именно как чужому, близкому-то он бы, может, и не посмел. Будто самому себе — лежа на спине, в потолок говорил…