Мальчишки оттеснили Федю в угол печи. Захар открыл дверь и ворчливо спросил:
— А ну, терем-теремок, кто в тереме без прописки живет?
— Я, мышка-норушка, — пискнула Маша.
— Я, лягушка-квакушка, — отозвалась Зина.
— Я, комар-пискун, — тоненьким голоском сказал Семушкин.
Захар покосился на стоявшие у порога мокрые ребячьи сапоги, башмаки, обшитые кожей валенки и покачал головой:
— Что, гуси лапчатые, промочили ноги да на печку к деду Векшину? Дома-то за это не жалуют. Выведу я вас на чистую воду, дайте срок!
— Дедушка, а мы не отогреваться. Мы к вам с новостью, — сказала Маша.
— Знаю я ваши новости!
— Правда, дедушка!
И вдруг с печки, из дальнего ее угла, полились такие переливчатые, звонкие соловьиные трели, что все ребята в изумлении насторожили уши, а дед Захар даже попятился к двери:
— Что за наваждение! Кто там балуется? А ну, слазь, слазь, говорю!
— Это я, дедушка… я…
Федя легко спрыгнул с печки и вновь защелкал, залился, как настоящий соловей.
— Узнаете, дедушка, чуете?
Точно солнечные блики заиграли на лице старика.
— Чую, соловушко! — И Захар, словно ему не было семидесяти лет, в ответ на соловьиное щелканье гукнул филином.
Мальчик отозвался криком ночной выпи, старик тонко и нежно засвистел иволгой, мальчик закуковал кукушкой.
Так они стояли друг перед другом, перекликались птичьими голосами, и ребятам казалось, что все птицы с округи слетелись в старую Захарову избу.
Потом, устыдившись, что разыгрался, как мальчишка, старик смущенно рассмеялся, привлек Федю к себе и обнял.
Вскоре на столе запел свою песенку кособокий самовар.
Захар открыл банку консервов, достал горшочек с медом, моченой брусники, яблок, грибов, усадил Федю в передний угол.
Потом оглядел сияющие лица детей и совсем подобрел:
— Все садитесь! Пируйте! Такой день, ничего не жалко.
Ребята разместились за столом. И, хотя большая деревянная чашка была полна просвечивающих моченых яблок, а в горшочке желтел загустевший липовый мед, они, не желая, чтобы Федя подумал о них плохо, ни к чему не притрагивались и чинно отвечали: «Большое спасибо, мы уже пили-ели…»
— А ты где птичьему языку обучился? В отряде, да? — допытывалась у Феди Маша. — И коростелем умеешь кричать, и зябликом рюмить?
— Могу.
— Меня научишь?
Алеша Семушкин все пытался завести с Федей серьезный разговор о партизанских делах.
— Обожди, торопыга, — остановил его Захар. — Дай ему передохнуть с дороги. Будет у вас время, всласть наговоритесь. — И он пристально вглядывался в мальчика.
