Их приканчивали штыками, саблями и ножами, поскольку надо было экономить боеприпасы.
Да, уже была Яффа, от которой никто из нас не мог оправиться, но Бонапарт хотел заполучить Палестину любой ценой. И небеса оставили нас. Началась чума. Некоторые пришли к выводу, что против нас обернулись преступления в Яффе. Тогда, чтобы еще больше усилить беспорядок в нашем лагере, начался мятеж в Каире. Сострадание — а потом сила!
Как следовать за сменами настроения главнокомандующего, который еще накануне пропагандировал снисходительность, а уже сегодня прославляет жестокость? Ученые осуждали Бонапарта, и я сам, признаюсь, был ужасно растерян.
Едва Палестина была покорена, армия двинулась в Сирию. Ярость этой атаки официально объяснялась чисто военными причинами. Требовалось любой ценой занять это «дружественное» побережье и отбросить подальше турок, чтобы воспрепятствовать их соединению с англичанами. А для этого требовалось любой ценой взять Сен-Жан-д'Акр. После подчинения Сирии эти самые англичане больше не смогли бы пополнять здесь свои запасы. Говорили также и о сокровищах Акра; короче говоря, эта крепость стала своеобразным символом. Разве ее не построили крестоносцы? Захват ее заставил бы пасть всю страну, и тогда стало бы возможным продолжение авантюры — углубление в Азию. Стало бы возможным потрясение всего мира.
Сколько еще всевозможных причин было наготове для объяснения нашего марша на этот устрашающий бастион? Мы не знали, чего опасаться больше — его неприступных укреплений или его ужасного начальника Джеззар-пашу,[95] знаменитого своей жестокостью? Но мечта человека, первая движущая сила судьбы среди тысяч других, с пеной у рта оправдывала поход к непреодолимым стенам Сен-Жан-д'Акра, кои удерживал кровожадный злодей, для которого война сводилась к рукопашному бою, где победителем объявляется последний оставшийся в живых. В Яффе Бонапарт показал дьявольский пример. Узнав об этом, Джеззар-паша из Сен-Жан-д'Акра должен был зауважать противника, которого не страшила чужая кровь. Он совершенно спокойно поджидал наши войска, укрывшись за башнями, захваченными у рыцарей Святого Иоанна, тех самых, кому Бонапарт уже продемонстрировал свое презрение. Слова Гомпеша, последнего хозяина Мальты, стали преследовать меня: «На Востоке его солдаты и его ученые-богохульники не будут стоить ничего… И это станет ясно и вам тоже, Морган де Спаг».
Мы оставили Яффу и пошли навстречу этой крепости, удерживаемой деспотом; то была трагедия, где люди должны были испытать свою судьбу, не будучи в силах ее менять. К чему пытаться противиться Бонапарту? Как ему объяснить, что история может осудить его не только за поступки, но и за выбор противников, что кровожадный Джеззар-паша его не достоин? Не обращая внимания на эти вопросы — к своему огромному несчастью, увы, — главнокомандующий шел навстречу самой темной стороне своей судьбы.
