— С чем? — спросил я.
— Больше никаких санкций. На повестке дня теперь умеренность.
Лицо Форжюри побелело. Он поднял руки и резко их уронил, выказав силу, о которой я и не подозревал.
— А следует поступать ровно наоборот! — воскликнул он, переходя на рык. — Надо быть конкретным. Сила — это принцип Корана. Или они примут нас за трусов! Именно таким образом здесь видится католицизм. Я именно это и сказал Бонапарту.
— Тут он тебя, конечно, услышал.
— Мой бедный Морган. Можно подумать, ты его не знаешь! Его ответ был таков: главнокомандующий лучше математика разбирается, кто трус, а кто — нет.
— Он имел в виду тебя?
— Очевидно, ибо, по его мнению, именно трусы — сторонники крайних мер, а я высказался в их пользу.
— Вот наконец вопрос, в котором я не согласен с Бонапартом.
— В чем? — спросил меня Орфей.
— Если посмотреть, как твои руки рассекают воздух, ты не трус.
Он улыбнулся, что случалось с ним крайне редко, но был явно разочарован. Чтобы он встряхнулся, я предложил ему пойти погулять в саду возле Института. Мы были одни. И тогда Форжюри снова заговорил. В тот день, благодаря этому доверительному разговору, мы стали друзьями, и я хочу рассказать, как это произошло.
— Бонапарт меня не послушал, — повторил он. — Я едва заговорил о необходимых санкциях, как он меня оборвал и завел какую-то странную речь, где гуманизм мешался с политическим смыслом. Он высказывался, как великодушный регент!
— Иногда он кажется ближе к Египту, чем к Франции, — прошептал я.
— Уж не хочет ли он обосноваться здесь навсегда?
— Я сам плохо понимаю, чего он хочет…
— Ты молчишь, чтобы его защитить, — неуверенно возразил Форжюри.
— Я говорю, мой друг, то, что знаю. Верь мне, и теперь уже раз и навсегда, когда я утверждаю, что не понимаю его намерений. Да, Египет притягивает его. Да, фараоны его очаровывают. Но следствие, которое мы ведем с Фаросом, на этом и останавливается.
— Откуда она, эта его страсть? — спросил Орфей. — Завоевание Востока?
— Хочешь присоединиться к нам? Попытаемся вместе раскрыть эту тайну.
— Ничто не смогло бы доставить мне большего удовольствия. Но Фарос — согласится ли он?
— Он быстрее меня сможет тебя понять. Он и так уже почти считает тебя своим братом, а Фарос — он, в некоторой степени, мой сын…
Орфей остановился. Он повернулся ко мне, и взгляд его был полон волнения.
— Спасибо, — прошептал он. — Спасибо, дорогой Морган. Хоть нам и случается иногда быть в оппозиции, я обещаю тебе свою дружбу, я не желаю соперничать с Фаросом, и ты всегда найдешь с моей стороны такую же верную поддержку, как и от него.
